Гудки паровозов

Снаружи, вдоль взрывного коридора, тянулась тропинка, толсто усыпанная графитной порошей и колошниковой пылью. Тропинка смерзлась — ни вминалась, ни взвихривалась.

Часовой парень — хакас, обычно стоявший на посту в шинели и сапогах, был в тулупе и валенках.

Он с трудом отодвинул засов и, распахивая кованую калитку, сказал в воротник, что советует Наде остаться на подстанции.

Вон какой лютый морозяка, живо схватишь крупозное воспаление легких.

Она поколебалась и решила идти. Надо было получить в училище продуктовые талоны.

То ли потому, что долго была в сухом тепле, а, возможно, потому, что недавно досыта наелась картошки, испеченной на жарком сопротивлении мотора-дезинтегратора, она не сразу ощутила холод. И лишь тогда вдруг озябла, когда бросилось ей в глаза сверканье красных, высоковольтных проводов, туго-натуго натянувшихся меж мачтами. Встревожилась, что лопнет от стужи какой-нибудь провод. Уж больно трудно будет линейным монтерам устранить повреждение. Мороз в высоте еще свирепей. Вздрогнула, сгорбатилась, побежала. Счастье, что вчера подруги надоумили надеть шаль, байковый бушлат, брюки, а то все щеголяла в берете, осеннем пальто и простых чулчонках.

Выскочив на пешеходную шлаковую дорогу, она пошла степенно. Здесь брели вереницы рабочих, усталых, красноглазых, молчащих. Сегодня они не мылись в душевых, чтобы не простыть. У всех черные лица. У доменщиков они мерцают пластинками графита, у коксовиков лоснятся смолой.

Хрустел, взвизгивал шлак. Мелькали пимы, подшитые транспортерной лентой, стеганные с калошами из автомобильных камер бурки, брезентовые чуни, блестели толстокожие американские ботинки, стучали деревом подошвы-колодки с хлопчатобумажным верхом.

Слева — пустырь, справа — болото. Оно завалено темно-серым снегом. Впереди железнодорожный путь. Рядом с ним светофор, с первых дней войны горящий зеленым светом.

По этому пути то и дело пролетают поезда: увозят броневой лист, блюмы, слябы, проволоку, литье, токарную продукцию — все то, что превращается в танки, пушки, минометы, снаряды, надолбы, заграждения.

За рельсами мостик, а дальше скрипучая, длинная-предлинная лестница, поднимающаяся на верх глинистого обрыва.

Взойдя до половины лестницы, Надя встала.

Ниже и выше, возле перил, задерживались пешеходы, отдыхали, кашляли, харкали. И был виден им за болотом мартен, стеклянная крыша которого знойно пунцовела изнутри.

Оттуда, от мартена, мчался паровоз, желто блестел звездой. Над вагонами распушалась струя дыма.

Надя хотела продолжать подъем, но заметила бредущих по шпалам двух мужчин. Передний был в пышном лисьем треухе и ватном халате, задний в стеганых брюках, фуфайке и шапке. Оба гигантского роста.

Головы наклонены, руки, засунутые в рукава, за спинами.

Над паровозом взбухли усы пара, и в остекленелое небо воткнулся зычный свист.

Двое, должно быть, глубоко задумались и не услышали гудка, который раскатило ледяное эхо.

Машинист высунулся из будки. Снова просигналил.

Великаны двигались все так же в полунаклоне, мерно, безбоязненно, будто не было этого медного крика, сотрясающего землю.

Почему ни один из них ничем не проявил опаски? А, они очень смелы! Или просто-напросто привыкли ходить по линиям и в самый последний момент сойдут с пути.

Мчит паровоз, вколачивает в небо лихорадочный крик. Уже можно различить посреди звезды серп и молот. Заметно, как гнутся рельсы.

Наверно, эти двое на железнодорожном полотне глухи? Не должно быть. Глухих на завод не принимают. А если и глухи, то не каменные же они: не могут не чувствовать дрожи шпал. Даже здесь, на обрыве, топот поезда отдает в ноги и заставляет лестницу шевелиться, скрипеть, покряхтывать.

— Дяденьки-и!

Надя не собиралась кричать — получилось невольно. Тотчас поняла, что ее голосок захлестнуло свистом и колесным перестуком, что ничто уже не спасет тех, двоих, на пути паровоза.

Перед тем как зажмуриться, Надя увидела: машинист кинул к глазам руку и нечаянно сбил фуражку; фуражка забултыхалась в волнах ветра.

Поезд еще летел мимо лестницы, но все, кто был на ней, уже двинулись дальше, вверх.

Писк, треск, грохот ступенек. Происходит что-то непонятно жуткое. Никто не задержался, чтобы поднять сшибленных. Вдруг их не убило, и они выживут, если немедленно доставить в больницу.

Ни в ком нет сострадания! Наоборот… Горновой в суконной робе презрительно сплюнул. Смологон-татарин с желтыми, как после желтухи, белками зло стиснул зубы. Впалощекий старик, только что шагавший мягко, вразвалку, пошел прямо, негодующе грохал каблуками.

Чего они злятся? Люди смертельно утомились, потому и угодили под поезд. Пожалеть их надо, а не… Погоди. Просто все, поднимающиеся по лестнице, очерствели за войну и прикрывают гневом свое равнодушие.

Бежать, бежать в здравпункт доменного цеха. Оттуда вызовут скорую помощь.

Надя начала спускаться. Внизу, перед лестницей, по-прежнему мелькали вагоны.

Приземистая сварщица, пропахшая жженым железом, схватила девушку за бушлат.

— Вертай обратно. Напугаешься.

— Я не маленькая.

— Какое там не маленькая!