Гудки паровозов

— Понимаешь, какая кибернетика… За два месяца до нашего знакомства она ездила в отпуск и повстречала лейтенанта. Он обещал жениться, когда обхаживал ее. В общем, она говорит, от меня. От того или от меня не суть важно. Люблю ее? Люблю. Она любит? Любит. Отцовское у меня чувство к Никитке? Очень даже! А что он чадроносый, как я, тоже факт. Наполеон, пишут, шести месяцев родился. Почему мой сын не мог родиться семи?

— Вот именно.

Потучневший ветер взрябил разводье. Ерши начали жадно клевать.

Шофер остался в купальне. Я пошел вверх по косогору.

Близ родниковой мочаги, поросшей ситнягом, осокой и аиром, я уловил сквозь шепелявость осиновых листочков стрекот мотоцикла.

Обляпанный грязью Николай приткнул «козла» к задку своей легковушки, победоносно потряс диском сцепления.

Катя предложила мужу перекусить, но он отмахнулся, деловой, довольный, гордый.

Она полезла в багажник за клеенкой, чтобы застелить место на дороге, куда он должен лечь, но Николай с озорным недоумением выпятил губу. А когда она достала клеенку, ноги его уже торчали из-под автомобиля.

Он выполз наружу, посиневший, обескураженный.

— Крутил, вертел, не вставляется. В прошлом году запросто ведь разобрал и собрал коробку скоростей. Всегда так: раз не повезло, значит, на каждом шагу будет, хоть тресни, дополнительная загвоздка.

— Не паникуй, — жестко сказала Катя.

Потом мы с Николаем оба елозили под машиной, продрогли, завозились, однако диска не установили.

Пытаясь согреться, Николай прыгал, бил локтями по бокам. Тем временем Катя кормила его. То и дело слышался треск колбасной шкурки. Колбаса была копченая, неочищенная, он не кусал ее, рвал.

— Не хочу я лопать, отстань! — внезапно вспылил Николай и, оттолкнув жену, опять нырнул под машину. Пролежал он там недолго, бранясь, выполз обратно.

Катя накинула на мужа клеенку, погладила по волосам, просила, чтобы он не нервничал и спокойно продумал, как собрать коробку передач.

Над горами, тускло серебрясь, сгущались сумерки. Напор ветра ослаб. Промозглый воздух похолодел. И странно было слышать в вечернем покое раскатистое воркованье витютня, звучавшее где-то среди гольцов, иссиня-черных на фоне нежной зелени небосклона.

Когда Николай и я собрались снова лезть под машину, из колка показался человек. Это был он, шофер самосвала.

— Что, братишки, всё загораете?

— Диск не вставляется.

Он положил на обочину удилище и кукан, молча забрался под автомобиль.

— Неправда, сейчас вставим. Люди мировые проблемы решают. Так. Надо снять подпятник. Снимем и встремим.

— Верно. Уголек всему виной. Как это мне не стукнуло в голову?

— Ракету на Луну забросили, да чтоб не встремить…

— Вошел, дьявол! А я бился попусту и уж в панику бросился.

— Паника — штука хорошая, только в рядах противника. Ты здесь привинчивай. Я карданный вал укреплю.

Я поддерживал карданный вал, шофер закручивал гайки. Затянув последнюю гайку, он весело крикнул:

— Накажю!

Вероятно, вспомнил наш утренний разговор.

Он вымыл руки бензином и вытер ветошью. Катя заметила на его рубашке свежие масляные пятна, виновато заохала. Он успокоил ее: не беда, запросто сведет их химпастой.

Николай стыдливо предложил ему пятьдесят рублей. Он поморщился, сиплым от возмущения голосом сказал:

— У меня, парень, рука чугунная. Съезжу по загривку — с подставок слетишь.

Мотоцикл повел Николай. Катя села за руль «Москвича».

На спуске к озеру машину сильно занесло: она чуть не перевернулась.

Мы вытолкнули ее на дорогу, и тогда шофер сказал со смехом в голосе:

— Как-то я вез пшеницу по такой, примерно, дороге. Местность была тоже горная. Скользь была больше. Еду, пою. Выпивши, правда, был. Вдруг как мотнет грузовик. Я хоп баранку влево. И нос машины влево. И тут грузовик кувырк. Когда я очухался, грузовик уж опять на колесах стоит. Держусь за баранку, а кабины надо мной нет. Покурочило ее зверски. Кое-как я взгромоздил ее в кузов и поехал дальше. Смешно ехать без кабины, а приятно. Хорошо видно во все стороны! Так и припер на элеватор.

— Пшеницы, наверно, много рассыпал, переворачиваясь? — спросил Николай.

— Ни грамма.

— Заливаешь?

— Кузов, правда, был брезентом закрыт. Везучий я человек.

Он разулыбался, а мы захохотали.

Мы хотели довезти шофера до пионерского лагеря, но он потребовал остановить машину на развилке: ему идти около километра, а нам нужно спешить, а то опоздаем на работу.

— Как ваши фамилия, имя? — спросил я.

— Просто Иван.

Он захлопнул дверцу, зашагал в темноту, помахивая удилищем.

Дорогой я думал об Иване и вообще о людях. И с тех пор неотступно мною владеет мысль, что из всех побуждений человека самым сильным, постоянным и неистребимым является зов к добру, доблести, красоте и бескорыстию.

1960 г.

КУРЖАК

Январь. Мороз. Над заводом, черным в утреннем свете, синий дым. Солнце стоит на гребне горы. Оно точь-в-точь такое, как в ночи нутро ковша, из которого вылили шлак: круглое, карминное, пробивающее воздух толстым багровым лучом.

Иду на междугородную. Мальчишки, горбясь и резвясь, ударяют портфелями по стволам карагачей, и с веток, шелестя, падает на одежду синий куржак.