ГУЛАГ

Стены покрыты цементной “шубой” – острыми выступами, буграми. Пол – грязный, сырой. <…> Часть стекла разбита, и окно заклеено обрывками газет. В других карцерах <…> окна вообще забиты, заложены кирпичом. Сидеть практически не на чем. Имеется специально оборудованный выступ стены: вертикальный полуцилиндр радиусом около 20–25 см, высотой около 50 см, сверху покрытый доской <…>, окованной по краям железом. <…> На ночь втаскивается топчан. <…> Можно лечь – на голые доски и железо. Но холод не дает спать. Часто невозможно даже лежать. <…> В некоторых <карцерах> оборудована вентиляция, которая втягивает вонь из канализации[1887].

Возможно, труднее всего людям, привыкшим к активной жизни, было переносить вынужденное безделье, которое описывает Юлий Даниэль:

За неделею неделяТает в дыме сигарет.В этом странном заведеньи

Все как будто сон и бред.<…>Тут не гаснет свет ночами,Тут не ярок свет дневной.Тут молчанье, как начальник,

Утвердилось надо мной.Задыхайся от безделья,Колотись об стенку лбом –За неделею неделяТает в дыме голубом[1888]

.

Пребывание в штрафном изоляторе могло длиться сколь угодно долго. Формально там могли держать не более пятнадцати суток, но это правило было легко обойти: заключенного на день выпускали, а потом опять сажали. Марченко однажды продержали в карцере сорок восемь дней, “выпуская только для того, чтобы зачитать новое постановление о «водворении в штрафной изолятор»”[1889]. В лагере Пермь-35 одного заключенного не выпускали из ШИЗО почти два месяца, прежде чем перевести в санчасть, другого продержали там сорок пять дней за то, что он отказался работать токарем, требуя, чтобы ему разрешили работать по специальности – слесарем[1890].

Многих отправляли в ШИЗО за еще менее значительные “проступки”: когда начальство хотело сломить чью-то волю, оно жестоко наказывало за мельчайшие нарушения режима. В 1973 и 1974 годах в пермских лагерях два заключенных были лишены свиданий за то, что они “сидели на постели в дневное время”. Другого наказали за то, что на свидании ему передали банку варенья на спирту. Придирались по множеству поводов: “Почему медленно идешь?”, “Почему без носков?” и т. д.[1891]

Иногда такое давление давало результат. Алексей Добровольский, которого судили вместе с Александром Гинзбургом, “сломался” очень быстро. Он обращался к властям с письменными заявлениями о том, чтобы ему разрешили выступить по радио и телевидению с рассказом о своей “преступной” диссидентской деятельности и тем самым предостеречь молодежь от подобных опасных ошибок[1892]. Петр Якир тоже поддался нажиму и “раскаялся” уже на суде[1893]

.

Другие погибли. Юрий Галансков, тоже подельник Гинзбурга, скончался в 1972 году в лагерной больнице. В заключении у него обострилась язвенная болезнь, от которой он не получал должного лечения[1894]. Марченко умер в 1986 году, возможно, от препаратов, которые ему давали во время голодовки. Еще несколько заключенных умерло (один покончил с собой) во время месячной голодовки в лагере Пермь‑35 в 1974 году[1895]. В 1985‑м в Перми скончался украинский поэт и правозащитник Василь Стус[1896].

Но люди сражались. В 1977 году политзаключенные Перми‑36 так описали свою борьбу:

Мы часто голодаем. В карцерах, в этапных вагонах. В обыкновенные, ничем не знаменательные дни, в дни смерти наших товарищей. В дни чрезвычайных событий в зонах, 8 марта и 10 декабря, 1 августа и 8 мая, 5 сентября… мы слишком часто голодаем. Дипломаты, государственные деятели заключают новые соглашения о правах человека, о свободе информации, об отмене пыток… и мы голодаем, т. к. в СССР все это не выполняется[1897].