Гуманисты эпохи Возрождения о формировании личности (XIV–XVII вв.)

В таком случае сильно ошибаются те, кто полагает, что достаточно родиться; не менее заблуждаются те, кто думает, что мудрость приобретается без обращения к философским учениям – в делах и трудах. Скажи мне, получится ли хороший гонец из того, кто бежит проворно, но в темноте или не зная дороги? Будет ли когда-нибудь хорошим гладиатором тот, кто с закрытыми глазами размахивает мечом вверх и вниз? Предписания философии, словно глаза души, и они, в известной мере, освещают путь заранее, дабы ты видел, что следует делать, что, наоборот, [надо оставить]. Продолжительная практика в различных делах приносит много пользы, признаю это, но приносит мудрым, тщательно вооруженным наставлениями для добродетельных деяний. Поразмысли, что вынесли, что претерпели за всю свою жизнь те, кто приобрел для себя путем собственного опыта в делах какую бы ни было предусмотрительность, пусть и жалкую, и подумай, пожелаешь ли ты своему сыну столько несчастий? Добавь к этому, что философия за один год больше учит, чем сколь угодно большой опыт в делах за 30 лет, и учит безопасно, между тем как в результате опыта многие скорее терпят урон, чем становятся благоразумными, так что не без основания древние говорили, что тот, кто дело пробовал на опыте, испытывал опасность и рисковал.

Представь, если какой-то человек пожелал бы, чтобы его сын был опытен в медицине, он предпочел бы, чтобы тот изучал книги медиков или на практике учился тому, какие вещи вредны своими ядовитыми свойствами, а какие помогают целебными? Сколь несчастливо благоразумие, когда судовладелец изучил искусство мореплавания на частых кораблекрушениях, когда правитель научился исполнять гражданскую должность в результате частых войн, мятежей и ценой общественных бедствий. Предпочитаю умнеть только от испытаний – такое благоразумие, и весьма стойкое, есть благоразумие глупцов: великому учится тот, кто, заблуждаясь, учится тому, чтобы не заблуждаться. Филипп серьезно увещевал сына своего Александра воспринять уроки Аристотеля и основательно изучить его философию, чтобы не делать многого такого, в совершении чего сам Филипп теперь раскаивался[320]

. А ведь Филипп славился незаурядным искусным умом. Подумай, чего же тогда ожидать от простолюдинов? А наука с наименьшими затратами показывает, чему надо следовать, чего избегать, и она предостерегает не после того, как произошло несчастье: «Плохое случилось, впредь берегись», но прежде, чем ты что-то предпринимаешь, она кричит: «Если ты это сделаешь, навлечешь на себя бесчестье и смерть».

Итак, сплетем в одну эти три нити, чтобы и природу вела наука, и науку совершенствовало упражнение. Уже на примере прочих живых существ мы замечаем, что каждое из них очень легко учится тому, что более всего свойственно его природе и что прежде всего служит спасению, а оно заключено в способности избегать того, что приносит тяготы и гибель. Это чувство присуще не только живым существам, но и растениям[321]. Так, мы видим, что и деревья там, где дует благоухающий ветер с моря, или там, где дует борей, свои листья и ветви сжимают и раскрываются навстречу более мягкому ветерку. А что более всего свойственно человеку? Жить согласно разуму, откуда он и называется разумным животным и отделяется от лишенных разума. А что для человека самое губительное? Глупость. Стало быть, ни к какой вещи он не будет более восприимчив, чем к добродетели, и никакую вещь не научится легче ненавидеть, чем глупость, если только усердие родителей сразу же заполнит еще девственную природу ребенка. Но мы слышим удивительные сетования толпы на то, до какой степени природа детей склонна к пороку, как трудно увлечь детей любовью к добродетельному. Природу они обвиняют несправедливо. В большей части этого зла виноваты мы, поскольку развращаем умы пороками прежде, чем учим добродетелям. И не удивительно, что находим детей мало восприимчивыми к нравственности, они уже обучены на примерах развращенности. А кто не знает, что раньше надо разучиться, чем научиться, и что первая задача труднее.