Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Исайя — человек блестящей эрудиции, остроумия и всепокоряющего обаяния — был на двадцать лет моложе Ахматовой. Непревзойденный собеседник, он считался специалистом по общественному мнению. Встреча с ярчайшей представительницей российской культуры была для него чрезвычайно важна. Открывшая Берлину дверь женщина в сиянии серебристого нимба, укутанная в белую шаль, показалась ему в ночной гулкой квартире темного, разрушенного города духом самой всепобеждающей поэзии. Целуя руку, он слегка задержал в своей ее пальцы, с явным удовольствием эстета оценивая их длину и форму.

Редко кто мог устоять против обаяния Берлина, и не было мужчин, способных сопротивляться чарам Акумы, если она этого хотела. И он, и она отдавали себе отчет в том, что контакты с иностранцами в послевоенном Ленинграде для таких заметных людей, как гость и его хозяйка, не могли проходить без надзора НКВД.

Во время беседы Берлин с ужасом услышал, как кто-то во дворе зовет его по имени. Оказалось, это Рэндальф Черчилль — сын Уинстона Черчилля, журналист, изрядно подвыпивший, разыскивал приятеля. Момент опасный и для Берлина, и для Ахматовой. Ведь за мокрыми кустами сквера наверняка дежурил «топтун». Личную встречу еще можно было бы «пропустить», но пьяного сына премьер-министра, кричащего ночью во дворе, сложно не заметить. «Переводчик» замял инцидент, исчезнув вместе с громкоголосым англичанином, тем более что Исайя прекрасно говорил по-русски.

Оставшись вдвоем, Исайя и Анна открыли в себе несокрушимую силу взаимопритяжения, отметающую всякую осторожность, пренебрегающую чувством опасности. Беседа уносила в ирреальные пространства. Огромное впечатление произвел этот гость из другого мира на Анну Андреевну. Исайя Берлин воплощал для нее свободный, отвергнутый ею и все же предвкушаемый Запад. Ахматова воплощала для него порабощенную, заблудшую, но все еще поэтическую Россию — великую русскую душу. Они провели ночь в разговорах, загипнотизированные абсурдностью происходящего: коммуналка внутри старинного дворца; агенты, следившие за входом; сын Ахматовой, только что вышедший на свободу; сын Черчилля, нашедший Берлина у Ахматовой…

Исайя успел заворожить Анну, она же сделала все, чтобы произвести ошеломляющее впечатление: читала Шекспира по-английски, Данте по-итальянски, свои стихи — на родном языке…

Расстались они, переполненные эмоциями. В три часа ночи домой вернулся Лев, весьма подозрительно отнесшийся к гостю матери. Иностранный журналист поспешил откланяться, успев принять приглашение Анны на следующий вечер. В гостинице он признался Рэндальфу: «Я, кажется, влюблен!» Острое и взаимное чувство запечатлено в творчестве обоих.

Как у облака на краю,

Вспоминаю я речь твою,А тебе от речи моейСтали ночи светлее дней.Так, отторгнутые от земли,Высоко мы, как звезды, шли.Ни отчаянья, ни стыдаНи теперь, ни потом, ни тогда.

Но, живого и наяву,Слышишь ты, как тебя зову.И ту дверь, что ты приоткрыл,Мне захлопнуть не хватит сил.

Как ни ссылайся на поэтическую гиперболу, но охватившую двоих любовную лихорадку нельзя не заметить.

Вопреки советам доброжелателей, упрекам сына в легкомыслии и собственным опасениям, Анна принимала Берлина еще несколько раз — как она указывает, всего было пять встреч.

Ты выдумал меня. Такой на свете нет,

Такой на свете быть не может.Ни врач не исцелит, не утолит поэт, —Тень призрака тебя и день, и ночь тревожит.Мы встретились с тобой в невероятный год,Когда уже иссякли мира силы,Все было в трауре, все никло от невзгод,И были свежи лишь могилы.

Без фонарей как смоль был черен невский вал,Глухая ночь вокруг стеной стояла…Так вот когда тебя мой голос вызывал!Что делала — сама еще не понимала.И ты пришел ко мне, как бы звездой ведом,По осени трагической ступая,В тот навсегда опустошенный дом,Откуда унеслась стихов сожженных стая.