Гумилев сын Гумилева

Но потом Абросов, видимо, пересмотрел свои взгляды на старого друга и, сопоставив факты, пришел к выводу и вовсе грустному. Он писал Оресту Высотскому: «Я так же, как и Вы, удивляюсь перерождению души у Вашего брата. <…> Сначала Ваш брат забыл тетушку, которая его кормила и учила в Бежецке, затем порвал связи с матерью, единственным братом, со мною… и со всеми старыми знакомыми».

В семидесятые расстроились отношения Гумилева и с Орестом Высотским после того, как тот не ответил на письмо Натальи Викторовны. «Мы, естественно, решили, что общаться с нами ты не хочешь. Ну и не надо!» – писала Высотскому обиженная Симоновская-Гумилева.

Но в середине восьмидесятых переписка братьев возобновилась. Лев Николаевич ценил родственные связи выше дружеских, поэтому решил восстановить отношения с Орестом Николаевичем: «Ты наверняка думал, что я – свинья, но это было ошибочно. Я по-прежнему твой брат Лев».

С друзьями Гумилев не был так сентиментален. Наталья Викторовна, вероятно, только выполняла желания мужа, быть может, и не высказанные прямо. Заниматься дальше гетерохронностью увлажнения евразийских степей Гумилев не собирался, ему казалось, что задача решена, а значит, не стало потребности и в сотрудничестве с Абросовым. К тому же «друг Вася» слишком много знал о прошлом Гумилева и мог бы – не по злому умыслу, но по неосторожности – разрушить величественный мифологический образ великого Гумилева. Не случайно же Лев Николаевич помещал себя между Достоевским и Чернышевским, это ведь была не только шутка. А «большой, доброжелательный, совершенно не светский однорукий Вася… никак не вписывался в новый спектакль», – заметила Инна Прохорова.

Но и задолго до брака с Натальей Симоновской Гумилев позабыл о Сверчковой, разругался с Хваном, поссорился с Николаем Козыревым. История этого разрыва тоже не вполне ясна. Еще в 1957-м Гумилев радовался, что живет неподалеку от своего товарища по Норильлагу, а в 1958-м они совершенно разошлись. В июне 1961-го Гумилев и Козырев встретились на улице, Козырев пригласил старого друга в гости, но Лев Николаевич дал понять: «восстановление отношений нецелесообразно».

После женитьбы Гумилев расстался и с Татьяной Крюковой, которая еще весной 1967-го вычитывала корректуру «Древних тюрков».

Оборвались и отношения с Эммой Герштейн, так твердо отстаивавшей права Гумилева на архив Ахматовой. В отличие от безответного «друга Васи» и скромной Татьяны Крюковой Эмма Григорьевна решилась напомнить о себе и своих заслугах и попрекнуть забывчивого друга: «Лева, а Лева! <…> Если я посылала Вам книги, карты и всё, что нужно, чтобы Вы могли работать над своими “Хунну”, если Ваша рукопись, благодаря мне, уже была прочитана крупнейшими специалистами, пока Вы работали в сапожной мастерской или таскали опилки… то я имею право на ознакомление с Вашими дальнейшими трудами. Покупать же, следить за выходом Ваших книг или брать их в библиотеке – я не буду принципиально (здесь и далее подчеркнуто Эммой Герштейн. –

С.Б. ). Итак, не скупитесь – пришлите мне Вашу последнюю книгу и неплохо бы и предыдущие – толстые и дорогие!»

С Эммой Григорьевной он все-таки будет переписываться, но их отношения станут исключительно деловыми.

Теоретически Гумилев мог бы поддерживать дружбу и с Гелианом Прохоровым, который вырос в квалифицированного историка и филолога, специалиста по русскому летописанию. Они могли бы найти общий язык. Прохоров, правда, писал, будто он стал со временем осторожнее относиться к «игре мысли» Льва Николаевича. Но если не беседы, то книги Гумилева продолжали оказывать на Прохорова прямо-таки магнетическое влияние даже много лет спустя. Он готов был согласиться с важнейшей для Гумилева мыслью, что татарского ига будто бы не было. Со своей стороны, Гумилев в книге «Древняя Русь и Великая степь» будет ссылаться на статью Прохорова о Лаврентьевской летописи, но отношений не восстановит.

Наталья Викторовна обвинила Гелиана Михайловича в страшном грехе: «Гелиан начал ему почему-то грубить, перестал быть внимательным, отказался быть продолжателем идей Льва – видимо, его тоже о чем-то предупредили, а может, и завербовали. Лев называл это “гусиным словом”. “Какое-то гусиное слово людям говорят, и они сразу отходят от меня”».

Обвинение сколь серьезное, столь и бездоказательное, аргументация же и вовсе абсурдная. Завербованный агент должен не грубить, а, напротив, входить в доверие. Может быть, Прохорову просто не советовали водиться с Гумилевым как с человеком ненадежным, явно несоветским? Но ведь и сам Прохоров, под влиянием Гумилева принявший православие и, видимо, не стеснявшийся его открыто исповедовать, был фигурой даже более подозрительной, чем Гумилев. После того как Прохоров «послал Солженицыну по цепочке доверенных лиц» воспоминания бывшего офицера лейб-гвардии Семеновского полка Ю.В. Макарова, органы произвели обыск в его квартире. Прохорова не уволили из Пушкинского Дома только благодаря заступничеству академика Лихачева.