Гумилев сын Гумилева

«Мера всему – четвертинка»

Ахматову очень заботил ее будущий образ в чужих воспоминаниях, поэтому она пыталась по мере сил направить потенциальных мемуаристов в нужную ей сторону. Вспомним, как она подправила линию своего носа на рисунке Тышлера, горбинка показалась ей слишком велика. Жест символический. Ее высказывания были хорошо продуманы, точно рассчитаны на собеседников: великий поэт создает миф о великом поэте.

Создавал ли свой миф Лев Гумилев? Если и создавал, то очень непоследовательно. Превратить собственную жизнь в служение посмертному (да хоть и прижизненному) образу он явно не мог и не хотел. Поэтому его застольные беседы были откровенны и весьма неполиткорректны. Но никакая откровенность не может объяснить некоторых совершенно невероятных заявлений, добросовестно записанных собеседниками и сотрапезниками.

Из беседы с Айдером Куркчи: «Жалко, мы, русские, народ художественный, но неверующий. Розанов всё наврал, как и Белинский, я не люблю их семинарские размышления. Мама была неверующая, Мандельштам начинал как чуткий православный человек, но потом, ах! Цветаева – так это вообще берегиня, идолище…»

Кстати о Марине Ивановне. Если верить Андрею Рогачевскому, то Гумилев даже причислил Цветаеву к стукачам, правда, затем уточнил, что «стукачом был ее муж Эфрон», потому что «закладывал» видных белогвардейцев.

Вообще тема стукачества возникала в самом необычном контексте. Например, Гумилев рассказывал Рогачевскому, будто «Пушкин пошел стреляться с Дантесом, чтобы спасти свою посмертную славу (чтобы умереть, но не дать объявить себя стукачом)».

Передо мною запись беседы Льва Гумилева с Айдером Куркчи, напечатанная не врагами Гумилева, а, напротив, людьми, много лет бескорыстно собиравшими свидетельства о его жизни. Текст напоминает расшифровку магнитофонной записи, не прошедшую редактуру. Разумеется, это делает его намного более ценным. Чтение интересное, я бы даже сказал – забавное. Гумилев рассуждает здесь о Серебряном веке и его наследии. Вообще-то он не очень любил эту тему. Еще Рогачевский обратил внимание, что Гумилеву интереснее были вопросы о его трактате «Этногенез и биосфера», чем беседа об акмеизме. Тем не менее Лев Николаевич, кровное дитя Серебряного века, порадовал всех читателей свежестью мысли и неординарностью трактовок, иной раз ставящей в тупик:

«Стихи, надо сказать, погубили Белую армию. Она вся состояла из стихотворцев, нация рифмоплетов, но так же проиграла и Парфия когда-то Крассу [44] , который в стихах ни бум-бум. <…> Художник Мани [45] меня интересовал, я начал о нем книгу, но не закончил, серьезность замысла погубила, как белых. А красных? – спрашиваете вы. Их погубили корысть, точнее, серьезность, с которой они бескорыстно служили – чему? – уж и припомнить никто не может. А нельзя быть серьезным всё время. Серьезность – это же оттого, что обсуждается, где выпить и как достать. Мера всему – четвертинка. Или бутылка…»

Лев Николаевич, вне всякого сомнения, рассказывал столь удивительные вещи за бутылочкой, поэтому не станем относиться к ним слишком серьезно.

Друзья Гумилева, Ольга Новикова и Марина Козырева, отрицают любовь Гумилева к алкоголю, но, боюсь, они не то чтобы идеализируют его образ, а упрощают. Ладно Куркчи, но Сергея Лаврова в непочтительном отношении к памяти Гумилева не упрекнешь, а он вспоминал интересный случай:

«Как-то Л.Н. попросил меня познакомить его с коллегой-историком, довольно известным профессором: “Позовите его с супругой к нам, выпьем, поговорим!” Я сделал всё как полагалось, помню, нашел какое-то красное шампанское, а на столе была вкусная еда, приготовленная Наталией Викторовной, и бутылка “Лимонной” – тогда еще отменной водки. Мы с Л.Н. как-то незаметно опустошили ее “за разговором”, а гость ограничился каплей шампанского, несмотря на все наши уговоры и явную “комплиментарность” “Лимонной” с закуской на столе. На следующий день мы с Л.Н. встретились на факультете, и он с некоторым укором и непередаваемо милой картавостью молвил: “Ну, Сергей Борисович, ну какой же это профессор, который о науке не говорит и водки не пьет!”»