Гусь Фриц

Там, внутри семи лет, 1830–1837, скрывалась тайна. И Кирилл отправился за ней, ибо из нее вырастала дальнейшая история семьи; эта тайна как бы встраивала в рисунок судьбы каждого последующего поколения некий вывихнутый сустав.

Кирилл вспомнил, как первый раз приехал в бывшую усадьбу Урятинского. После революции ее национализировали, часть флигелей снесли. Потом усадьба пострадала в войне: в сорок первом за толстыми кирпичными стенами оборонялись советские, а в сорок третьем – немецкие пехотинцы, и штурмующие старались разбить стены артиллерией. Затем усадьбу перестроили еще раз, чтобы открыть санаторий. В девяностые недолговечные советские пристройки начали разрушаться. Неухоженный парк зарос сорными ольхами так густо, словно деревья росли не из семян, а из дождевых капель. И посреди этого леса, тревожного, серого, возвышались остатки усадебных зданий, словно глыбы иного, чуждого вещества, брошенного сюда рукой титана.

Происходивший из рода татарских мурз, перешедших на русскую службу после взятия Казани, – род вел линию из Сибири, от тех кочевников, что служили Чингису, – князь Урятинский, офицер гвардии, мимолетный фаворит последних лет Екатерины Второй, принцессы из Анхальт-Цербста, – был в молодости истовым германофилом. И свою усадьбу – земли получены в дар от венценосной любовницы – выстроил в стиле средневекового немецкого замка, даже камень не пожалел возить за тысячу верст из чухонских земель, чтобы был гранит, а не известняк.

И вот теперь, спустя два с лишним века, среди запустения, среди глухой серости молодого подроста торчали остатки его рукотворной Германии. Квадратная, с прямоугольными зубцами, сторожевая башня у ворот. Другая башня, с гротом в основании, обвитая лестницей, – Башня Уединения, как назвал ее Урятинский. Замковые машикули на фасадах, простые капители, изящные, как дамская табакерка, эркеры, посаженные на грубые гранитные стены, декоративные гипсовые вазы и рога изобилия, скульптуры дев и божеств, от которых остались только нижние половины, – дикое смешение вросших в друг друга стилей, все, что Урятинский будто награбил в Германии, мародерски вырвал из контекста, соединил согласно интуициям дикой своей души и поместил в тихий и безгрешный лес у малой реки, поставил на топкую, неуживчивую почву, питаемую водами весенних половодий.

Даже не знай Кирилл судьбы Урятинского, ему было бы неуютно, жутковато среди руин чужой безумной грезы

, среди остатков чудачества такого размаха, что оно перестает быть чудачеством и обретает величие утопии. Но Кирилл знал, и потому мурашки бежали по коже, чудилось, что в заросших грудах кирпича, в темноте подвальных окон, в провалах рухнувших крыш, в траве – всюду ловушка, всюду можно провалиться, остаться здесь навсегда, как едва не остался Бальтазар.

Кирилл видел в медицинском архиве одно из писем Урятинского Бальтазару, в котором обговаривались условия службы доктора. Его поразил почерк, Кирилл сказал бы, почерк фехтовальщика – легкий, летящий, здравый, выражающий ясную, открытую, цельную натуру хозяина. Наверное, подумал Кирилл, этот почерк и увлек Бальтазара; тот представил себе просвещенного вельможу, приближенного Екатерины der Grosse; великого, мудрого старика – Урятинскому было лет семьдесят, когда Бальтазар приехал в Россию, – покровителя наук, того, кто первым преклонится пред сиянием Гомеопатии.

Кирилл и сам поверил бы почерку – если бы не представлял себе, кто такой Урятинский, дитя Золотого века Екатерины, в царствования Александра и Николая Первого – осколок былой эпохи, отправленный в вечную опалу за дело, совершившееся в Михайловском замке весной 1801 года, богач, запершийся в поместье, исчезнувший с глаз света властитель своего болотного, удаленного края.

Урятинский сделал состояние на немцах.

Это он нанимал вызывателей колонистов, людей, вербовавших в Германии семейства для переезда в Российскую империю.

Требовались умелые земледельцы и ремесленники – шорники, кузнецы, бондари, мельники, виноделы, каменщики, иные мастера. А вызыватели Урятинского везли бедняков последнего разбора, дряхлых стариков, безнадежно больных. И обворовывали их, недодавали денег, а точнее сказать, давали лишь самую малость того, что полагалось. Были у Урятинского свои люди в конторах опекунств, заведовавших иностранными колониями, в правительственной Канцелярии, и через его руки шли те миллионы, что выделялись ежегодно переселенцам на путевые расходы, питание, на обустройство; ссуды на вспомоществование колониям.

Старшие фавориты Екатерины наживались на военных заказах, на флоте, заводах, лесе и хлебе. А младший, незаметный, не имевший решающего влияния Урятинский запускал руку в казну с другой стороны; каждый, наверное, немецкий колонист, прибывший в Российскую империю, приносил ему прибыль. За десятилетия он скопил знатный капитал.

Урятинский держал своих агентов при немецких монарших дворах, посылал дорогие подарки.