Гусарский насморк

– Пошли, а то дуба дашь, – Мишка снова подхватил меня, внёс в комнату и положил на кровать.

Я, отвернувшись к стене, всеми силами пытался уснуть, или хотя бы впасть в беспамятство. Мои товарищи с подругами уже стали готовиться ко сну. Свет погас. Слышались короткие смешки, шорох снимаемой одежды и какая-то постоянная возня, как будто все что-то искали и никак не могли найти.

Над своим ухом я услышал глубокий вздох, и кто-то скользнул ко мне под одеяло.

– Это я, – короткий шёпот вывел меня из состояния отрешённости и прострации. Всей спиной, всей кожей я почувствовал присутствие женщины – её тугие колени, её живот, её мягкие податливые груди.

Я притворился спящим. Оля-Леля провела рукой по моему лицу, по плечам, и оставила руку на груди.

В комнате, в неясном свете фонаря пробивающимся сквозь заснеженное окно и раскинувшим узорные тени по стенам, в потёмках, короткие всхлипы и беспорядочная возня стали переходить в стон, как будто у всех сразу разболелись зубы.

Женщина, лежащая со мной, перевернула меня на спину и положила одну ногу мне на бедро. Я всеми силами старался не реагировать на это движение.

Вдвоём лежать под одним одеялом было непривычно, тесно и жарко, так жарко, что я весь покрылся испариной. Женщина несколько раз провела коленом туда-сюда по моим бёдрам – мне оставалось только спать и непробудно, что я и норовил сделать.

Глубоко дыша, как спящий человек, я старался не шевелиться. Это сделать было не так-то просто – к влажному телу неприятно прилипали простыни, кожа чесалась. На груди, на щеке, под мышками я ощущал какую-то возню, как будто по мне ползали муравьи. От нестерпимого зуда я не выдержал и одну из ползущих тварей раздавил на щеке. Сразу отвратительно запахло клопом. Не сказать, что я вырос в идеальных санитарных условиях, но эти вонючие кровососы у меня в данный момент вызвали непреодолимое отвращение, которое перешло на отвращение к лежащей со мной в естественной охоте женщине, Оле-Леле. Хотя она, в общем-то, и не была виноватой, и никаких насильственных действий я с её стороны не заметил. Разве только её тёплая ладонь с огрубевшей от соприкосновения с глиной, водой и морозом кожей, несколько раз, как бы между прочим, прошлась по моим съёжившимся, как от ледяной воды, мужским недостоинствам.

Мне показалось, что сотни клопов забили мои ноздри, копошатся по рукам, ногам, промежности. Они будто прогрызли кожу, проникли под неё и возятся там, возятся. О сне не могло быть и речи. Ошалело вскочив, я перебрался через замершую неподвижно женщину, ощупью, в жёлтых отблесках фонаря, стащил со стены одежду: куртку, ватник и ещё что-то вроде женского платка, бросил тут же у порога под ноги, и лёг на этот ворох. Жара у печки была ещё несносней, и я лежал совершенно раздетый.

Постепенно успокоившись, я не ощущал зуда, от двери начала чувствоваться прохлада, и мне стало хорошо.

Мерное дыхание на кроватях говорило о том, что зубная боль у всех кончилась, и все они в объятиях сна. Незаметно для себя я тоже уснул.

Мне снился летний солнечный день, лёгкие всплески воды, и на ней, на воде, множество солнечных бликов, мерцающих всеми цветами. Постепенно из этих мерцающих бликов, из воздуха и воды вылепилась голая, совсем без ничего, но знакомая девушка с волосами из солнечных лучей. Белые груди с тугими розовыми сосками стояли торчком, маленький упругий живот, а под ним, в пушистом облачке, что-то невозможное, от чего нельзя отвести глаз.

Девушка, скользя по воде, шла ко мне, раскрыв для объятий руки и подставляя для поцелуя свежие лепестки губ. Вот мы уже с ней соединились. Вот я вошёл в неё, в то облачко внизу живота, и оно, то есть облачко, разрастаясь и разбухая, поглотило меня.

Неизъяснимое блаженство, переливаясь, как ртуть, прошло по всему телу.

Что-то стало стеснять мои движения навстречу неизвестно откуда взявшейся девушки, и я открыл глаза. Блаженство ещё продолжалось, хотя я увидел ту же жаркую комнату в фонарном свете, потолок с набегающими тенями, и сидящую на мне, совсем без ничего, голую Тоську, Антонину, если точнее.

Витя Мухомор спал рядом на кровати, и рыкал, захлёбываясь в храпе. Вряд ли бы он смог спокойно наблюдать Тоськины проделки. Колеблясь, Антонина скользила по мне, слегка откинув назад голову и прикрыв глаза. Свет фонаря короткими всплесками окатывал её лицо, и мне виделись её полуоткрытые, как для поцелуя, губы. Некрасивость с лица исчезла, и оно в это время мне казалось одухотворённым.

Антонина доставляла мне наслаждение, и мне было хорошо. Так хорошо, что я не стал сопротивляться, повторяя её движения.

Утро было ясным и солнечным, как всегда бывает после метели. Мы все опаздывали на работу. В суетливой спешке я и не взглянул на мою ночную усладу, Антонину, маленькую глазастую девушку с лицом младенца.

Снег к утру стал жёстким и плотным, и солнечными бликами слепил глаза. Разговаривать не хотелось. Впереди широко и размашисто шёл Бурлак, за ним Витя Мухомор, а мне пришлось замыкать шествие. Подняв глаза, я увидел, что чёрная суконная куртка Мухомора в побелке.