Гусман де Альфараче. Часть первая

Чтобы выбраться из нужды, я надумал попытать свои силы, покинув матушку и родной край. Так я и сделал, а чтобы никто меня не узнал, отказался от фамилии отца и назвал себя по матери — Гусманом, прибавив к сему Альфараче — название места, откуда был родом. Так отправился я повидать мир и начал скитаться по белу свету, препоручив себя богу и добрым людям, которым в ту пору еще доверял.

ГЛАВА III

о том, как Гусман ушел из дому в пятницу вечером и что случилось с ним в харчевне

Мальчик я был изнеженный и балованный, потому что рос в Севилье без отцовского присмотра, при матери-вдове, о чем ты, читатель, уже знаешь. Дома меня пичкали ветчинкой, сдобными булочками, сбитыми сливками и вареньем из розовых лепестков на меду; лелеяли и холили пуще какого-нибудь купеческого сынка из Толедо. Нелегко было мне покидать родительский дом, друзей и близких, да и любовь к родным местам томила сердце. Но ничего не поделаешь, надо было уходить. Придавало мне духу желание повидать свет и добраться до Италии, где я надеялся познакомиться с почтенной моей родней.

Из дому я вышел поздно вечером и, как теперь мне ясно, в недобрый час, Надежда сулила мне золотые горы, а я потерял и то, что имел. Со мной получилось то же, что с собакой, погнавшейся за тенью от куска мяса, Едва я переступил порог, как невольно из моих глаз хлынули потоки слез, обильных, как воды Нила, и заструились по лицу и одежде. Из-за слез и наступивших сумерек я ничего не видел вокруг — ни неба над головой, ни земли под ногами. Дойдя до больницы святого Лазаря[53]

, расположенной невдалеке от города, я уселся на ступенях у входа в сей святой приют.

Здесь я снова принялся думать и размышлять о своей жизни. Мне захотелось вернуться, ибо вышел я из дому, почти ничем не запасшись — ни умом, ни деньгами — для столь долгого пути, да и для короткого не был снаряжен. В довершение беды — а беда никогда не приходит одна, за ней другие тянутся целыми гроздьями, словно вишни, — дело было в пятницу, и уже порядком стемнело, а я ушел, не поужинав и даже не пообедав. Будь это в скоромный день — еще с полбеды. Выйдя из города, я бы нашел, — нюхом нашел, даже если бы от рождения был слепым, — какую-нибудь харчевню и купил бы там себе лепешку, чтоб заморить червячка и осушить свои слезы.

Тут-то я понял, насколько ценнее становится для нас то, что мы утратили, и сколь велика разница между сытостью и голодом. За едой забываешь обо всех горестях, а вот когда нечем утолить голод, ничто тебе не мило, все не по нутру, нет тебе ни радости, ни веселья; недаром голодные люди ссорятся безо всякой причины, никто вроде не виноват, а все друг друга винят, сочиняют прожекты и воздушные замки или ударяются в политиканство и философию.

Голод меня мучил, а поужинать было негде, разве что напиться холодной воды из ручейка, протекавшего поблизости. Что тут делать, куда податься? То, что прежде придавало духу, теперь повергало в уныние. Колеблясь между страхом и надеждой, я видел впереди разверстую бездну, а позади — волчью стаю. Чтобы избавиться от сомнений, решил я препоручить себя воле божьей и, войдя в храм, сотворил краткую и, может быть, не очень усердную молитву, — долго там оставаться мне не разрешили: наступило время запирать храм. Мрак покрыл землю и мои надежды, но не закрылся источник моих слез. В слезах я и заснул, прикорнув на скамье перед порталом храма.

Спал я крепко, сам не пойму отчего, — может, оттого, что грусть и печаль нагоняют сон, как заметил один горец[54], который вместе с родными и друзьями шел хоронить жену босой, в вывернутом наизнанку кафтане — таков их обычай. В тамошних краях дома стоят разбросанно, некоторые расположены очень далеко от церкви, и наш горец, проходя мимо кабачка, где торговали белым вином, решил промочить горло. Сделав вид, будто задерживается совсем по другой нужде, он сказал остальным: «Идите, идите, сеньоры, не ждите меня, несите бедняжку, я мигом догоню…» Он зашел в кабачок, глотнул вина, раз, другой, третий, захмелел и уснул. Когда люди уже возвращались с похорон, кто-то увидел, что вдовец лежит на полу, и окликнул его. Проснувшись, тот сказал: «Вот так оказия, сеньоры мои! Уж вы простите меня — с горя страсть как хочется выпить и поспать».

Так и со мной случилось; открыл глаза я уже в субботу утром, часа через два после восхода солнца. И то вряд ли бы я проснулся, кабы не звон бубнов и танцы женщин, которые пришли праздновать свадьбу и разбудили меня своей музыкой и пением. Голодный, заспанный, хоть было уже не рано, я вскочил, не понимая, где я, — мне казалось, что я все еще вижу сон. Но сообразив, что это явь, сказал себе: «Жребий брошен! Помоги мне, господи!» — и решительно двинулся в путь, сам не зная, куда иду, да и не заботясь об этом.