Harmonia caelestis

А еще была бахча. «Зардецкие полосатые» — так красиво назывались арбузы. Потом, уже в Будапеште, арбузы всегда покупал отец, подолгу перебирая, постукивая их; он прослыл грозою зеленщиков! Бригады бахчевников забирались порою в такую глушь, что жить приходилось в отрытых на месте землянках. Несколько раз мы их навещали; землянка мне очень нравилась — уж очень похожа была на игрушечный домик. Но, приближаясь к бахче, мы всегда дрожали, поскольку представления не имели, что нас ждет: пили там по-черному.

— Пали Надь — вот кто дух-искуситель вашего папеньки.

В 1954 году бахчу затопил разлившийся Дунай, и арбузы плавали по воде, как футбольные мячи.

144

Когда человек подлец, то лучше, если он глуп. Но Кендереши этот был не дурак. И вот что он выдумал — прикрепить моего отца к милиционерам, ходить по дворам с проверками. Контролировать обязательные поставки. Иными словами, мой отец «зачищал амбары». Сопротивляться или вести двойную игру было невозможно, потому как ему было сказано, что камера в хатванской тюрьме для него уже подготовлена.

— Она ждет тебя, граф, так что мети как следует. Новая метла!

Люди знали об этом и говорили, да вы не расстраивайтесь, господин доктор, ничего не случилось. Но что значит не случилось? Еще как случилось! (Повтор.) Даже меня оплевывали на улице. Но я никому об этом не говорил. Мог бы и отказаться, думал я тогда. Но он этого не сделал.

145

Впервые Роберто назвал меня майореско[147] 5 марта 1953 года, что мне показалось понятным, поскольку тогда я вынужден был много времени проводить на хуторе Майор, поблизости от которого, между пригорком Андриша и пашней Келлера, находился участок, который испольно арендовали родители. Хутор лежал к северу от села в направлении Дёндёша, и там я подолгу вынужден был играть в одиночестве, меня привязывали довольно длинным шпагатом к дереву, что вовсе не означало безжалостного или бесчеловечного обращения, а было скорее практичным решением, — но я, по принципу «лучше перегнуть, нежели недогнуть», пытался все же давить на совесть родителей и по вечерам, скорчив жалобную мордашку, гладил лодыжку, мол, распухла и очень болит, но все было напрасно, ибо к этому времени родители были настолько усталыми, что ни о давлении на них, ни об их угрызениях просто-напросто не могло быть и речи.

Майореско, от самого этого слова веяло силой. Неожиданной силой. Я впервые почувствовал, что слово может вмешаться в мир. Называя меня майореско, Роберто говорил со мною иначе, и я сам как будто становился иным: иное имя — значит, и человек иной. Товарищи по детским играм издевательски обзывали меня «графом», но неожиданностью для меня это не являлось. Поначалу мы даже защищались: «Сам ты граф, и мамаша твоя графиня!» — потому что нам было известно, что дедушка в самом деле граф, а в молодости графом был и Папочка, но впоследствии то ли ему самому надоело, то ли другим, но, короче, все кончилось; однако в мире детей это не имело значения, ни шансы мои, ни авторитет от этого не менялись, просто это было неким отличием, а между отличием и клеймом граница всегда весьма условная.

И все-таки многое, начиная от столового серебра и кончая кулинарными изысками Мамочки, подсказывало, что с семьей, к которой принадлежу и я, что-то не в порядке. Но чтобы имя мое было знаком, да к тому же еще зловещим, — об этом мне долго не приходилось задумываться. Да, на лбу у нас красовалось клеймо, но мы не считали его зловещим, полагая, что таков порядок вещей, что у всякого человека должно быть клеймо и что каждого за что-то должны подвергать экзекуции — одного за то, что его зовут Ковачем, другого за то, что он, скажем, посещает уроки Закона Божьего. Несколько позже в нашем классе было четыре Ковача, и почему-то преподаватели находили удовольствие в том, чтобы сказать: а теперь послушаем, что ответит нам Ковач, и при этом дьявольски улыбались, тянули время, меж тем как бедняги Ковачи, включая самого умного из всех Ковачей, дрожали как осиновый лист.

146

Я был единственным в классе, кто ходил на уроки Закона Божьего. Проблема была не в самих уроках, не в тлетворном влиянии клерикалов и ослаблении позиций материализма, а в записи. Запись портила коммунистам статистику. Поскольку существовала свобода вероисповедания, ибо они объявили, что она у нас существует, то в школе проводились уроки Закона Божьего, они значились в расписании, однако верующие родители воспользоваться этой возможностью не спешили и, в соответствии с духом времени, не особо вникали в смысл (бесспорно) принципиального шага народной демократии в сторону расширения свобод, а попросту и без всякой записи посылали жаждущую нравственного наставления малышню в приходы, где тоже проводились занятия. Богу Богово, а кесарю — тоже Богово. Ибо кесарю принадлежало все.