Homo Irrealis

А потом, помнится, искренность постепенно вытекла из его черт, в них стали зарождаться недоверие, страх и осуждение — будто он ждал от меня стыда и угрызений совести. Но так просто все не бывает: осуждение обернулось готовностью простить, а в снисходительности засквозило едва ли не сочувствие, вроде: знаю, тебе все это нелегко. Сосредоточившись на сочувствии, я разглядел нотку томности за его озорной улыбкой, едва ли не готовность сдаться, и это меня напугало, потому что он предлагал мне осознать очевидное

. Он с самого начала этого хотел, а я не заметил. Мне внезапно даровали надежду. А я не хотел надеяться.

* * *

И вот, пробыв в Риме почти целый месяц, я наконец-то решил сесть в 85-й автобус. Причем не где-то в середине его длинного маршрута, что было бы проще, а там, где пятьдесят лет назад находился автовокзал. Я сяду в автобус в сумерки, в тот час, когда обычно ездил в 85-м автобусе, и доеду до моей бывшей остановки, сойду, прогуляюсь до того места, где мы когда-то жили. Таков мой план на вечер.

Полагаю, возвращение не доставит мне особого удовольствия. Никогда мне не нравился наш бывший район с его чередой мелких лавчонок, где втридорога сбывали всякую ерунду людям, которые теперь вот-вот станут пенсионерами, или молодым продавцам, которые живут с родителями, слишком много курят и, получая мало, надеются на многое. Помню, как я ненавидел эти квадратные балкончики, которые корявыми обувными коробками высовывались из уродливых приземистых зданий. Я пройду по нашей улице, спрошу себя, почему меня все время тянуло вернуться, хотя я и знал, что мне здесь ничего не нужно. Я возвращаюсь доказать, что перерос это место, оставил его в прошлом? Или я возвращаюсь ради игр со временем, попытки убедить себя в том, что ничто из важного так и не изменилось, ни во мне, ни в городе, я все тот же молодой человек, передо мной еще целая жизнь, что также означает, что годы, отделяющие меня тогдашнего от меня нынешнего, еще не воплотились в реальность или реально ничего не означают, неважны, — или что мне, как и Винкельману, еще многое задолжали?

А может, я вернулся истребовать того себя, путь которого прервали. Здесь было что-то посеяно, но, поскольку я слишком рано отсюда уехал, оно так и не расцвело — однако и умереть не сумело. Все, что я в этой жизни совершил, внезапно бледнеет и грозит утратить смысл. Я не прожил свою жизнь. Прожил другую.

При этом, бродя по своему старому району, сильнее всего я боюсь не почувствовать ничего, ни до чего не дотронуться, ни с чем не соприкоснуться. Боль желаннее, чем пустота. Я согласен на грусть, на мысль о том, что мама по-прежнему живет на верхнем этаже нашего бывшего дома, — все лучше, чем просто пройти мимо, может, даже с некоторой торопливостью, с мыслью поскорее бы мне поймать такси в центр Рима.

Я выхожу из автобуса на старой своей остановке. Иду по знакомой улице, пытаюсь воскресить в памяти тот вечер, когда меня едва не стошнило. Кажется, дело было осенью — погода стояла почти как сегодня. Я вновь иду по той же улице, вижу свое бывшее окно, миную бакалейную лавку, представляю себе, что неким чудесным образом мама все еще готовит наверху ужин, хотя вижу я ее такой, какой видел недавно, старой и хрупкой, и наконец, поскольку к этой мысли мне хочется прийти в последнюю очередь, я прохожу мимо переделанного кинотеатра, где однажды кто-то сел совсем рядом и положил ладонь мне на ляжку, а я помедлил, прежде чем изобразить негодование, хотя на деле мне хотелось одного: почувствовать, как ладонь мягко-мягко скользит выше. «Что?» — спросил я тогда. Он, не теряя ни секунды, встал и исчез. «Что?» — как будто я сам не знал что. «Что?» — имея в виду: расскажите подробнее, мне важно знать. «Что» — в смысле: не говорите ничего, не обращайте внимания, не слушайте даже, не останавливайтесь.