Homo Irrealis

Тем не менее, хотя течение времени и меняет практически всё — магазинные витрины, одежду прохожих, автомобили, припаркованные у тротуара, — некоторые вещи остаются неизменными. Мне в точности не определить, что именно — постоянство или перемены — я пытаюсь разглядеть на двух этих контрастных фотографиях. Часть души хотела бы жить в начале ХХ века, другая радуется тому, что я оказался в XXI. Часть моей души влюблена в настоящее, другая тоскует по прошедшему. Я в замешательстве, но отказаться от этого двойственного взгляда не в состоянии. Я постоянно отыскиваю правильные координаты во времени и пространстве. Чем дольше я разглядываю, перескакиваю из века в век, тем отчетливее понимаю, что на самом деле не могу сказать, где же живет мое подлинное «я», в 1921 или 2021 году — или в некоей идеальной точке, навсегда зависшей между ними, вот только отыскать эту точку я не в состоянии. Тому, чего мне, по моим понятиям, хочется, не соответствует ничего. Я плывущий в невесомости пленник бесконечных удвоений.

Очень может быть, что в городе Слоуна я выискиваю вовсе не старый город, не другую временнýю зону или некую форму туризма во времени; возможно, я выискиваю на его картинах и других изображениях ушедшего мира самого себя. Где я? Когда я? И раз уж на то пошло: кто я?

Входя в аркаду парижской галереи Вивьен с ее стеклянным куполом, или в куда более прекрасный Пассаж в Санкт-Петербурге, или в Пассаж в Сиднее, я вижу не просто изумительно восстановленные старые пассажи, которые машут мне рукой из XIX века; я вижу до боли знакомую конструкцию, которая как будто затягивает меня на иную временнýю траекторию, и та вдруг начинает ощущаться моим подлинным домом.

Может, если долго смотреть на столетней давности вечерний портрет Шестой авеню и Третьей улицы, написанный Слоуном, я увижу там самого себя или, что еще лучше, куда более раннюю версию меня, что бродит по освещенному газом проспекту. И (допустим), если этот джентльмен, который по дороге домой переходит улицу, — мой прадед, видит ли он, что я его разглядываю? Знает ли он, что я пытаюсь установить с ним связь? Ему это интересно? Знает ли он меня? А я его? Кто из нас двоих более реален? Кто из нас тверже стоит ногами на земле? А то давайте все перевернем, придадим мысли дополнительное вращение: когда через сто лет мой правнук будет смотреть на мою фотографию, на которой я сижу рядом со статуей — аллегорией Памяти — в парке Штрауса на 106-й улице, будет ли ему известно, что я когда-то существовал, что на этой фотографии есть мельчайшая часть моей души, которая уже тогда отчаянно пыталась до него дотянуться?

Позволим себе еще один виток: вот я смотрю на изображение Гринвич-Виллидж кисти Джона Слоуна, где отчетливо видно поезд, идущий по эстакаде, а потом изучаю его предварительные наброски и вдруг замечаю, что на одном из эскизов Е1 отсутствует вовсе. Слоун как бы вспоминает Шестую авеню еще до того, как построили Е1, и одновременно пророчески предвещает ее грядущее уничтожение. Эскиз Слоуна — своего рода репетиция того, что Е1 того и гляди построят, но при этом уже снесли.

Того, что мы выискиваем, пытаемся постичь, там нет и никогда не будет; при этом именно подобные поиски некой вещи и заставляют нас обращаться к искусству. В рамках наших попыток понять свою жизнь, себя и окружающий нас мир искусство повествует нам не о вещах, а о рассмотрении, воспоминании, толковании, а порой и искажении вещей; кроме того, оно повествует не о времени, а о воздействии времени. В искусстве мы видим следы, а не ноги, свечение, не свет, отзвук, не звук. Искусство воплощает нашу любовь к вещам — при условии, что мы знаем, что любим вовсе не сами вещи.

Разглядывая свой экземпляр книжки «Нью-Йорк тогда и сейчас», я вспоминаю извечный парадокс: те, кто был живым на фотографии, снятой век назад, все мертвы, но, если город продолжает жить и почти не меняется, возможно, те, кто век назад ходил по этим улицам, просто сменили одежду, купили машины поновее и вернулись к нам, потому что, если город не стареет, не стареем и мы — и не умираем.

Я разглядываю картину Джона Слоуна и вижу город в 1822 году, когда Е1 еще не было, в 1922-м, когда она была, и в 2022-м, когда память об Е1 давно угаснет. И в голову мне внезапно приходит одна пугающая мысль. Меня нет ни на одной из трех фотографий! Но потом я думаю про Бликер-стрит с ее газовыми фонарями, прохожими, ее магазинчиками, которые вот-вот закроются на ночь, и понимаю, что я там был всегда, а значит, покинуть это место мне уже не удастся.

Вечера с Ромером

Мод, или Философия в будуаре

Апрель 1971 года. Мне двадцать лет. Жизнь вот-вот изменится. Я пока этого не знаю. И все же — еще несколько шагов, и нечто новое — новый ветер, новый голос, новый образ мыслей, новое мировосприятие — войдет в мою жизнь.