Homo Irrealis

Пытаясь осмыслить бабушкину смерть, Марсель оказывается между двумя пассивными состояниями: репетицией и ритуалом. Репетиция — это повторение того, что еще должно произойти, ритуал — повторение того, что уже произошло. Между ними явно чего-то не хватает: это что-то можно назвать настоящим или опытом. Чем ты занят в тот момент, когда не живешь в настоящем? Структурируешь время, отсрочиваешь, предчувствуешь, вспоминаешь. Есть одна знаковая сцена, в которой Марсель и Альбертина наконец-то оказываются вдвоем, не в постели, а на постели. Поскольку Марсель ничуть не сомневается, что достаточно скоро все между ними все-таки произойдет, он отсрочивает главное и начинает рассуждать про силы природы. Но самый примечательный пример схожей ситуации — это когда Свану наконец-то удается впервые поцеловать Одетту. В этот момент он не только хочет осуществить все свои сокровенные мечты и фантазии, связанные с Одеттой, к которой пока еще не прикасался, но одновременно и прощается с Одеттой, которой до этого момента не обладал.

Но прежде чем она словно нехотя уронила лицо навстречу его губам, Сван сам какую-то секунду обеими руками удерживал его на расстоянии. Он медлил, чтобы его мысль могла поспеть за мечтой, которую она долго лелеяла, узнать ее и уследить за ее осуществлением: так зовут родственницу, чтобы она поучаствовала в успехе ребенка, которого она всегда от души любила. А кроме того, может быть, Свану хотелось бросить последний взгляд на лицо Одетты, еще ему не принадлежавшей, еще даже не целованной ни разу, — так, уезжая навсегда, смотрят в день отъезда на пейзаж, который хотят унести с собой в памяти.

Сван пытается перегнать настоящее, чтобы отметить для себя моменты из прошлого, в которые он давным-давно предвкушал поцелуй, что вот-вот случится, и, соответственно, пытается связать прошлое с настоящим, одновременно всеми силами отсрочивая это самое настоящее через взгляд на него как на миг, который слишком скоро превратится в воспоминания о прошлом. То, что в ту же ночь Сван оказывается в постели с Одеттой, кажется столь случайным и столь предрешенным итогом, что Пруст, в остальных местах крайне дотошно описывающий все детали, здесь полностью от них отказывается, отделываясь одним пустословием и называя случившееся «телесным обладанием — при котором, собственно, никто ничем не обладает». Опыт и осуществление желаний в настоящем времени либо непосильны перу нарратора, либо попросту неинтересны, его куда больше занимает то, что могло бы произойти в ближайшем несбывшемся, которое с легкостью может выскользнуть из руки, и то давно ожидаемое «может произойти», которое происходит прежде, чем мы это осознаем.

Вот так выглядит типичная временнáя зона Пруста.

Вордсворт, духовное мировосприятие которого во многом схоже с мировосприятием Пруста, долго дожидался сокровенного мига, когда, на перевале Симплон в Альпах, он наконец-то окажется одной ногой во Франции, а одной — в Италии. Когда он спросил у местного крестьянина, когда же настанет этот вожделенный миг, тот ответил, что вообще-то Вордсворт уже пересек Альпы. Предвкушаемый момент настал, но Вордсворт его не зафиксировал. Проваленная попытка пережить то, что Вордсворт ожидал пережить на пути в Италию, выглядит своего рода упущением. Будущее существовало, потом это будущее стало прошлым, а настоящего не было вовсе. Тем не менее по итогам этой провальной попытки пережить духовное прозрение Вордсворт пишет один из самых пылких гимнов воображению, проблески которого «явили нам незримый мир». Ошибка, утрата, упущение, провальная попытка испытать нечто в настоящем может восприниматься как минус кабинетным фрейдистом, но у Пруста процесс письма об этом минусе превращается в плюс.

Подобным же образом то, с какими трудностями и неохотой человек переживает опыт, вместо этого прибегая к тому, чтобы репетировать, отсрочивать, ритуализировать и в конечном счете «дереализовывать» этот опыт, и является источником эстетики Пруста. С одной стороны, перед нами отчаянная тяга ухватить, удержать (глагол tenir для Пруста ключевой), обладать, а с другой — недоверие к неполноценности опыта, которое заставляет Марселя пускать в ход всевозможные ментальные стратагемы, чтобы либо отсрочивать, если не полностью подавлять неизбежное разочарование, которое из опыта проистекает, либо заставлять себя отказаться от того, чего ему, по собственным опасениям, хочется слишком сильно, но он знает, что вряд ли сможет это получить или на момент получения остынет к желаемому. После долгой тяги к чему-то ему случается убедить себя в том, что он никогда этого не хотел.

Марсель смотрит с улицы в окно дома Свана, ему очень хочется, чтобы его пригласили войти, хочется стать частью внутреннего круга Жильберты и ее родителей. И вот он наконец оказывается среди них и становится завсегдатаем — и теперь, глядя изнутри в то же самое окно, некогда сулившее совершенно непредставимые радости, он видит людей, которых мучают те же сомнения и страхи, которые мучали и его, пока перед ним не открылась дверь.