И ад следовал за ним

—- Я хочу, чтобы ты слышала, Рита. Он говорит, что он не мекленбургский боевик, а американский агент. Как тебе это понравится? Он предлагает мне сотрудничество! Как они все одинаково устроены, как у них у всех все просто! Ведь он не поверил, что я все это ненавижу, решил, что ломаюсь, набиваю цену! Говорит, что платить будут неплохо! Поедем в Лондон, Рита?

Я злился, что он втянул в это дело свою бабу,— зачем нам лишние люди? Терпеть не могу этих слизняков, быстро попадающих под новый каблук и ни шагу не делающих без совета со своими благоверными. Бригитта молчала, как та самая Валаамова ослица (никогда на картинках не видел это библейское существо, но представлял, как оно упи­рается копытами в дорогу, стискивая зубы и выкатывая красные от натуги глаза).

— Вот так, дорогой мой. Как говорят англичане. There is nothing more to be said[39]. Извините, Алекс, я ничего не имею против вас, понимаю, что это не ваша инициатива, но никуда я не поеду!.. Как вы меня разволновали! Даже выпить захотелось! Как жаль, что я завязал!

Я молча ему посочувствовал: не хочешь — и не надо, расстанемся, как в море ко­рабли (снова вспомнилась почему–то парикмахерша Каланча и расставание навеки под песню «Не уходи, побудь со мной еще немного», в глазах у нее стояли слезы, но жизнь моряков всегда в море — я выдавал себя за судового врача), насильно мил не будешь. А вдруг это действительно одинокий Фауст, ищущий истину?

— Не спешите, подумайте. Неужели вам хочется жить в Каире? Сегодня препода­ете, а завтра будете подметать улицы!

— Лучше уж дерьмо жрать, чем на вас работать! — сказал он с подкупающей прямо­той,— это острое словечко любил Сам и употреблял его иногда на совещаниях для ха­рактеристик самых неистовых врагов Мекленбурга — Извини, Рита!

И тут я вдруг понял, что он не играет, а говорит без всякой задней мысли и самое главное, я с ужасом осознал, что миссия моя закончена, возвращайся в Лондон, товарищ Том, докладывай о срыве вербовки. Как будет реагировать Хилсмен? А если это не про­верка? Думай, думай, мудрец Алекс, не зря дядька в семинарии считал тебя сообрази­тельным парнем («Этот Алекс, как уж: всегда найдет способ соскочить со сковородки!»), не зря хватал ты самые большие очки на тестах!

И не ошиблись, коллеги! Упало ньютоново яблоко на гениальную голову, озарило мятущиеся мысли.

— Напрасно вы отказываетесь, ведь штатники дадут вам не только деньги. Они обещают помочь вызволить семью из–за занавеса.

Сказал и подумал: а на черта ему семья? Если он попросил убежища, то уж навер­няка семь раз примерил; прежде чем отрезать. Кем ему доводится Бригитта? Может, он и рад, что отделался от своих чад и домочадцев?

Но он оживился.

— Вот как? А как они смогут помочь? Кто же пойдет на воссоединение семьи пре­дателя?

Конечно, никто, уважаемый сэр. Собаке собачья смерть. Если враг не сдается, его уничтожают. Вырвем с корнями гадючью поросль.

— Американцы — деловые люди. У них есть что предложить Мекленбургу взамен. В конце концов обменяли же Пауэрса на Абеля, а Лонсдейла на Винна…

— Ну, это из другой оперы… Что–то я не очень в это верю.

— Знаете что,— продолжал кот Алекс, распушив хвост,— я могу и уйти! — Тут я встал и залпом допил виски.— В конце концов я не могу вам ничего навязывать. Не хоти­те — и не надо! — И решительным шагом двинулся к двери.

Нервы у него не выдержали.

— Черт возьми! Да садитесь же! Вы меня разволновали…— Он взглянул на буты­лягу скотча, а потом на Бригитту, которая стояла, прислонившись к стенке, и внимала нашим речам.— Может, мне развязать, Рита? Хотя бы на сегодня?

У него было такое страдальческое лицо, даже нос уменьшился от переживаний, жа­лость проснулась во мне, будто я сам завязал и пёр на горбу целый мешок неразряжен­ных нервов, жаждущих окунуться в ведро водки и вырваться на вольные просторы.[40]

— Выпейте немного, все–таки сегодня у вас обоих было много впечатлений! — Бла­гостная Матильда кивнула головой.

— Ах, как я пил в свое время! Как я пил! — говорил он, со смаком наливая в стакан виски и закладывая туда лед.— Знаете, Алекс, сейчас я не успеваю жить, я думаю о сне, как о печальной необходимости и, засыпая, уже с нетерпением ожидаю утра. А было вре­мя, когда от пьянства я уставал жить и мечтал заснуть пораньше, чтобы не видеть ни знакомых лиц, ни телевизионный ящик, чтобы ничего не слышать, ничего! Напиться и свалиться в постель! — Он сделал большой глоток.

Щеки Фауста сразу порозовели и крючковатый нос принял благообразные формы. Он выпил до дна и даже поперхнулся от счастья.