«...И ад следовал за ним»

Однако у Эрла не было времени постигать этот многоступенчатый процесс. Подчиняясь каким-то внутренним командам, в которые Эрл еще не был посвящен, бригада заключенных дружно перешла к следующему препятствию, на этот раз к огромному пню, оставшемуся от сгнившего дуба, и снова принялась за работу. От всего этого веяло духом доисторической охоты, и Эрл вспомнил рисунок, который видел где-то в прошлом, еще до службы в морской пехоте и до войны на Тихом океане, в другой, почти нереальной жизни: рисунок из детской книги, на котором были изображены люди, столпившиеся вокруг глубокой ямы, в которую попало животное, напоминающее волосатого слона, и они тыкали это животное копьями с наконечниками из обтесанных камней. То же самое сейчас можно было сказать про обитателей «обезьяньего дома» и огромный пень; люди окружили своего врага, стараясь убить его, а тот не сдавался, упрямо цепляясь за жизнь, и чем больше люди обкапывали и обрубали корни, тем более отчаянным становилось сопротивление мертвого дерева. Сражение было упорным, ибо скользкая земля не давала надежной опоры и каждый заключенный падал раз десять, больно расшибая колени об узловатые корни и обдираясь о грубую кору. Эрлу в дополнение ко всему этому выпало еще одно мучительное испытание: его ладони, тершиеся о шершавый черенок лопаты, быстро покрылись волдырями.

Работа продолжалась и продолжалась, без поправки на время и температуру, хотя первое медленно текло, а вторая стремительно повышалась. Ничто на свете не было хуже этого: ни заточение в «гробу», ни бои за Иводзиму[21], ни десант на Тараву, когда Эрл брел к берегу полторы мили по пояс в воде, ни Гуадалканал[22], где в течение двух ночей на позиции его роты непрерывными живыми волнами накатывались японцы, ни яростные побои и крики отца. Ибо все эти испытания, по крайней мере, ограничивались самой своей сутью, надеждой на то, что когда-нибудь обязательно наступит конец. Эрл знал, что он или погибнет, или останется жить, повзрослеет и уйдет из дома и тому подобное. Но этому было суждено продолжаться вечно — бесконечному рабскому труду, истощающему физические силы, под бдительным оком не знающих пощады вооруженных охранников в темных очках и широкополых шляпах.

— Вот теперь, белый парень, ты почувствовал, каково быть ниггером, — пробормотал кто-то у Эрла за спиной. — Должно быть, ты спятил, если вляпался в такое дерьмо, когда у тебя был выбор. У нас-то выбора нет.

— Держи язык за зубами, — одернул его второй негр. — Если Полумесяц прознает, что ты болтаешь с белым, он с тебя живого шкуру сдерет.

Обостренные до предела органы чувств Эрла то и дело ловили чей-то тяжелый взор. Тогда он оглядывался по сторонам, рискуя нарушить размеренный ритм работы, и один раз он успел перехватить взгляд верзилы Полумесяца, который, орудуя топором в бригаде вместе с другими заключенными, пытливо таращился на него. Но Эрл тотчас же снова вернулся к слаженному ритму, потеряв гиганта из виду.

* * *

Прошла тысяча лет, а может быть, миллион. Но в тот момент времени, когда Эрлу начало казаться, что он вот-вот умрет, послышался какой-то совершенно новый звук — глухие шаги, позвякивание, что можно было связать с какими-то животными и колокольчиками. Подняв взгляд на насыпь, где дежурили надсмотрщики, Эрл увидел негра, который приехал на повозке, запряженной парой тощих, облезлых старых мулов.

У этого негра было одно из тех нестареющих черных лиц, которые взирали на жизнь, может быть, сорок лет, а может быть, и все семьдесят и повидали немало горя.

— Ребята, приехал Окунь, — нараспев произнес негр, останавливая повозку. — К вам приехал старик Окунь, черт бы его побрал!

Подавать какой-либо специальный сигнал не было необходимости. Появление Окуня означало что-то вроде обеденного перерыва. Заключенные, оставив работу, зашлепали по грязи к плотине и стали карабкаться по откосу вверх, помогая друг другу. Однако Эрлу никто и не подумал предложить помощь, поэтому он взобрался наверх одним из последних и оказался в самом конце длинной очереди, выстроившейся к повозке.

Подходя к повозке, каждый заключенный сначала жадно пил из оловянной кружки, прикрепленной на цепи к баку с водой, затем бросал кружку и получал у Окуня что-то вроде галеты, политой соусом или подливой, после чего отходил к краю насыпи и поглощал ее, наслаждаясь краткими минутами отдыха. Из этого и состоял весь обед, но Эрлу он показался пышной трапезой.

Однако когда наконец подошел его черед, Окунь смерил его холодным взглядом.

— Эта очередь для цветных, — строго заметил он.

Охранники, которые, спешившись, поглощали куда более сытную и аппетитную пищу, громко расхохотались. Засмеялся и кое-кто из заключенных.

— Парень, ступай ищи очередь для белых, — продолжал Окунь.

— Старик, не тяни, — сказал Эрл. — Я голоден.

Схватив кружку, он поднес ее к крану, но Окунь накренил бак, и тот опрокинулся на землю. Остатки воды вылились в пыль.

— Это не для белых, — строго заметил Окунь. — Ты должен найти место специально для белых.

— А где здесь такое?

— Не знаю. Белые мне об этом ничего не сказали!