...И далее везде

Я скромно потупил очи. Меня пристально оглядели, благо белая ночь способствовала такому осмотру. Что-то в моем облике явно не отвечало представлению этих людей о камбузнике, и один из них произнес невесело:

— Да-а… Сыты будем… Французская кухня нам обеспечена.

— Какой обед нам подавали!.. — пропел другой тоже с грустью в голосе, как о чем-то давнем и уже недоступном.

Катер подошел к борту «Лены». Она стояла в полном грузу, по самую ватерлинию, но, когда я карабкался по свисающему с борта, штормтрапу, казалось, что ему конца нет. А над головой проплывала грузовая стрела, медленно несшая на стропе стальную сетку, в которой покоились две мясные туши и нетранспортабельный иным способом Кока, мое непосредственное начальство, в чье распоряжение я должен был поступить.

Ранним утром я был разбужен вахтенным матросом, то есть он думал, что разбудил, а я-то не спал, всю ночь бессонно проворочавшись на койке моего предшественника в кормовом кубрике плывущей «Лены».

— Вставай, Борис! — сказал матрос, встряхнув меня за плечи и не глянув в лицо, повернутое к стенке. — Полшестого, Боря, вставай. Уголька мы тебе подбросили отличного. Кардиф… Пойду разбужу Коку.

Похоже, он не видел вечером повара, а то бы не был столь оптимистичен: разбужу… Ни сам он, вахтенный, ни вызванная им подмога — артельщик, боцман — так до Коки и не добудились. Прогноз, высказанный на катере, начал, кажется, сбываться.

И я в первое же утро очутился в одиночестве на рабочем месте. Это место — кухня — никогда прежде не являлось для меня рабочим, оно было таким для нашей мамы. А я лишь забегал к ней на кухню, учуяв доносившийся оттуда соблазнительный аромат тушенной с черносливом картошки, или пирога со свежей капустой, или рубленой селедочки, или… Мама была великая мастерица по кулинарной части, вкладывавшая в прокорм трех мужчин много таланта. И не меньше физических усилий. Но она не любила выставлять их на обозрение, не привносила жертвенности в свой труд, которая может отравить любое благое дело. Отец, правда, всегда помогал по хозяйству, мой старший брат Валька — изредка, по вдохновению. А я, на положении балованного «мизинца», был чистый потребитель. Влетаю на кухню на запах вкусненького с мольбой во взоре и с распахнутым ртом, мама всплескивает руками, вскрикивает в притворном ужасе: «Ну подожди же, подожди, скоро обед, ты перебьешь себе аппетит…» И тут же отрезает увесистый кусок пирога, и глаза ее светятся неподдельным удовольствием, пока я его уплетаю…

Теперь наступала расплата за вольготную жизнь юного гурмана: я один на рабочем месте, на камбузе, далеко от маминой кухни, нужно растапливать плиту, готовить завтрак команде.

Уголь, и в самом деле превосходный, вспыхнул и загорелся ровным, сильным пламенем. А вот камбузная труба, призванная, по словарю Самойлова, «отводить газообразные продукты горения в атмосферу», забастовала почему-то, и означенные продукты стали растекаться по судну, достигнув и капитанской каюты. Таким образом состоялось заочное знакомство капитана с новым камбузником, который вскоре познакомился и с боцманом. Очно. Посланный капитаном, тот прибежал на камбуз и бросился открывать заслонку у трубы, выясняя попутно, откуда и каким ветром принесло меня, «чертова камбузягу», на пароход. («Чертова» употреблено здесь в тексте, как вынужденная замена, как жалкий эрзац подлинного боцмановского определения, кто я есть такой.) Боцман был не первый и не последний из прибегавших в тот день на камбуз. Лица их сейчас, через столько лет, проплывают передо мной в туманности, в размытости, сливаясь в одно лицо — недоуменно-удивленное в тогдашнее утро, с налетом нарастающего беспокойства к середине дня и в конце его уже откровенно рассерженное, раздраженное, как у человека, которого ни за что ни про что ввергли в большое неудобство… Голоса же, как ни поразительно, моя слуховая память сепарирует, они врубились в нее с четкой раздельностью, вплоть до интонации, хотя я не могу с уверенностью утверждать, кому какой принадлежит, могу лишь догадываться об этом по характеру, по содержанию произносимого.