И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

Что за чудный голос! Такой мягкий и нежный. Что за девушка! Никогда раньше Миша не встречал подобной девушки. Ирина снимает очки с толстыми стеклами и улыбается. Она больше не видит разрухи и нищеты, она видит мир, о котором мечтает, догадывается Миша и просит ее:

— Расскажите, пожалуйста, Ирина!

— Видите ли, Миша, я уже много лет слышу, что война, голод и смерть стоят у порога. Это все, конечно, плохо, и многие говорят, что будет еще хуже, и порой нечего им возразить.

— Но ведь Горбачев, — напоминает Миша.

— Да, — говорит Ирина, — Горбачев. Было бы неразумно ожидать, что уже в следующем году все будет намного лучше, а уж тем более совсем хорошо, благодаря перестройке и гласности. Возможно, будет еще хуже. Может быть, пройдет еще двадцать лет в трудностях, но и вся наша тысячелетняя история не сахар. — Она говорит все громче, и в голосе ее угадывается боль. — Всякий раз, когда я слышу Горбачева по радио или вижу по телевидению, всякий раз, когда читаю то, что им написано, я вспоминаю о том, что моего отца укусила гремучая змея. Она умерла оттого, что в нем оказалось очень много яда.

Миша смотрит на нее, ее лицо так близко, что он чувствует ее дыхание.

— Но не только в отце столько яда, Миша, не только в нем. Во всех нас. И в Горбачеве! И видите, он это понял, он знает, что все ужасы прошлого и настоящего, все подлости и предательства, беды и позор очередей перед каждым продовольственным магазином всех нас постепенно, маленькими дозами наполнили огромным количеством яда, так, что мы хотя и не погибли, но стали невосприимчивыми.

— Ах, Ирина…

— Но этот яд может очень сильно подействовать, и притом как защита, против нового позора и новой несправедливости, против новых ужасов и нового страха. На наших душах наросли мозоли, да, душевные мозоли. Жизнь должна придумать что-то совершенно особенное, какое-то сатанинское ухищрение, чтобы нас испугать, и нас придется трижды убивать, чтобы мы умерли.

Звезды смотрят с высоты на Ирину и Мишу, и не только на них, они смотрят на все города и села огромной России. Они молчат, звезды, но сияют, как глаза Ирины, удивительно, свет падает из окна и отражается в ее глазах.

— Понимаете, Миша? Понимаете то, что понял Горбачев? Чистота нисколько не помогает, ах, да у нас ее и нет, нет, помогает яд, который мы все в себе носим, и мы будем жить за счет той силы, которая растет в нас с каждым новым разочарованием, с каждым новым несчастьем, до тех пор, пока, благодаря нашему упорству и вопреки всем препятствиям, не будет пройдена точка нижнего предела и не начнется движение вверх, вверх…

Звезды.

8

«…и вокруг других солнц вращаются звезды и планеты, и на некоторых из них, возможно, существует жизнь, как на Земле», — звучит из репродуктора в Планетарии голос ученого за пультом управления, а по огромной поверхности проекционного купола движутся небесные тела, галактики и самые далекие скопления звезд по своим путям, так же, как и миллионы лет назад, а в одном из многочисленных рядов кресел, около Ирины, сидит Миша, на ней одно из двух ее нарядных платьев, сизо-серое, и она, как и Миша, смотрит в бесконечность Вселенной, сквозь стекла очков. Сегодня суббота, 17 августа 1991 года, 16.35, за одну минуту Мише вспомнилось так много всего, очень много можно вспомнить за одну короткую минуту.

В зале зажигается свет, люди покидают Планетарий, снаружи другие уже ждут начала следующего сеанса. Миша и Ирина, под впечатлением от услышанного и увиденного, идут по летнему парку, мимо оживленных людей, сидящих и смеющихся, разговаривающих и играющих в шахматы, и держат друг друга за руки, хотя они только двенадцать дней назад впервые встретились. Для русской девушки это очень рано, но ведь она хорошо знакома с Мишей по письмам и чувствует к нему большую симпатию.

— Это был чудесный день, Ирина, — говорит он, наконец. — Спасибо вам за все, а за Планетарий в особенности.

— Не за что, — говорит она. — Но теперь вы понимаете, наверное, почему я так люблю Планетарий и часто туда хожу.

Долгий путь домой, сначала на метро, потом на старом дребезжащем автобусе за город, в Димитровку. Заходящее солнце окрашивает небо сначала в огненно-красный цвет, но, пока автобус трясется, небо желтеет, потом становится сине-зеленым и постепенно бледнеет, наступают сумерки. На площади Ленина в Димитровке Ирина тихо говорит:

— Я очень рада, что вы к нам приехали, Миша.

— И я, — говорит Миша, — и я!

Они долго смотрят друг на друга, Ирина высвобождает руку, и они идут вдоль пыльной Советской улице к своему дому. Оба устали. Доброй ночи!

9

Это непостижимо, думает Миша воскресным утром в переполненной сельской церкви. В ГДР в последнее время мало кто ходил в церковь. А здесь, в Советском Союзе, я уже второе воскресенье подряд стою в переполненном храме. Ну и дела! Значит, действительно здесь много верующих! Когда Ирина спросила меня, хочу ли я пойти с ней, что я мог ей ответить? Боже мой! Насколько это приятно для такого, как я, — полуторачасовая служба в православном храме! Ирина стоит рядом и благоухает туалетной водой «Beautiful».