И девять ждут тебя карет

– Да.

– Я думал, он в Париже.

– Я тоже.

– А он… он не мог бы нам помочь?

– Не знаю, Филипп.

– Но он… он был такой добрый, когда мы устроили наш полуночный пир! – с наивным удивлением произнес мальчик.

Я смолчала.

– Разве нет, мадемуазель?

– Д-да… да, Филипп, он был добрый.

Наступила пауза. Потом тем же удивленным тоном, который резнул меня по сердцу:

– И мой кузен Рауль? Мой кузен Рауль тоже? Вы ему тоже не доверяете, мадемуазель?

– Да, – ответила я, потом отчаянно прибавила: – Нет!

– А почему…

– Филипп, пожалуйста, не надо. Я не могу… – отвернувшись от него, я сказала, сделав над собой усилие: – Разве ты не понимаешь, мы никак не можем рисковать. Как бы там ни было, мы должны… мы должны быть абсолютно уверены. – И я закончила довольно неловко: – Разве тебе не понятно?

Если он и нашел странным это необычайно глупое высказывание, то не показал виду. Застенчиво, но совсем как взрослый он коснулся моей руки:

– Мадемуазель…

– Я не плачу, Филипп. Не плачу, честное слово. Не волнуйся. Просто я очень устала и совсем не спала прошлой ночью, и уже давно пора обедать. – Как-то мне удалось улыбнуться, и я вытерла лицо. Он обеспокоенно смотрел на меня. – Прости, малыш. Ты ведешь себя как настоящий герой, а я просто глупая женщина. Ну вот, уже все прошло.

– А сейчас поедим, – твердо сказал Филипп, полностью овладевая ситуацией.

– Ладно, Наполеон, – согласилась я, пряча носовой платок. – Но лучше нам еще немного остаться здесь, для большей безопасности, пока мы не будем уверены…

– Да, – ответил Филипп, – пока не будем уверены, что он действительно уехал.

Филипп послушно оставался под прикрытием кустарника, лежа на животе, положив подбородок на руки и глядя вниз на дорогу сквозь просвет в сплетенных зеленых ветках. Я легла на спину, так что солнце светило прямо на меня, и прикрыла веки. Даже теперь я не могла посмотреть правде в глаза. Мне хотелось оставаться слепой, трусливой девчонкой, которая руководствуется только своими инстинктами… Но пока я лежала здесь, вслушиваясь в рокот мотора его машины, мне стало ясно одно обстоятельство, которое я хотела скрыть от самой себя, загнать куда-то глубоко. Как только я произнесла в уме его имя, я уже знала, что не могу ставить его наравне с другими. Инстинкт… именно инстинкт предостерег меня от Леона де Вальми и побуждал держаться на расстоянии от застывшей в ледяном одиночестве мадам де Вальми, но, какие бы мне ни представили факты, «доказательства», тот же инстинкт заставит меня всячески защищать Рауля.

«Потому что тебе так хочется, – сказала я себе. – Сколько можно быть дурой, Золушка?» Я лежала на траве, нагретой солнцем, и презирала себя, но все же в глубине души я была уверена, что он невиновен…

«Все, что случилось с тех пор, как Рауль появился в замке Вальми, все, что он сказал и сделал, может быть истолковано лишь как доказательство полной невиновности», – говорила я себе, припоминая самые незначительные подробности. Отдельное слово, случайный взгляд – ни один адвокат никогда не выносил свое суждение на основании столь ненадежных доказательств. Рауль ничего не знал о намерении нанять гувернантку, не понимающую по-французски; его нисколько не обеспокоило, а только позабавило то, что я могла подслушать разговор Леона де Вальми с женой; он был потрясен, услышав, что в Филиппа стреляли в лесу; его резкие, почти грубые вопросы относительно Уильяма Блейка и странная раздражительность в тот вечер были вызваны ревностью или какими-то неприятностями, а вовсе не тем, что у сироты, которую они считали совершенно одинокой и беспомощной, оказался неподалеку друг – дюжий англичанин; и тот сигнал, из-за которого Филипп выскочил на балкон и едва не погиб, мог быть чистой случайностью. Бернар о нем не упоминал. Что же касается безапелляционного заявления Бернара, что в Филиппа стрелял именно Рауль, то я вообще не считала его заслуживающим какого-либо доверия. Даже мертвецки пьяный и уверенный в своей возлюбленной мужчина сто раз подумал бы, прежде чем высказать подобное обвинение, если бы это было правдой. И потом, на балу…

Но здесь воспоминания сплетались в такой спутанный клубок, что я, словно Алиса среди игральных карт, попыталась отшвырнуть их от себя. Неужели я должна поверить, что мои воспоминания так же мертвы и фальшивы, как эти карты, что я должна сложить их в ящик и через много лет достать их, когда они выцветут и запылятся, и раскладывать в одиночестве, как пасьянс? Да, остается только это. Я не могу рисковать жизнью ребенка. Рауля следует считать виновным, пока он не докажет свою непричастность. Рауль здесь, но мы не можем просить его о помощи.

– Мадемуазель, – шепнул мне на ухо Филипп.

Я открыла глаза. Его лицо было рядом с моим. Он был испуган.

– Там, на вершине за нами, кто-то есть, – выдохнул он. – Он только что вышел из леса. Мне кажется, это Бернар. Как вы думаете, он тоже в этом замешан?