И это называется будни

Этот процесс доставляет Игорю Модестовичу удовольствие и облегчение, но, как всегда после бритья, вспыхивает маленькая ссора. Игорь Модестович требует зеркало, Женя отказывает. Желанию отца противостоять трудно, но зеркало ему ни в коем случае давать нельзя. Лицо его все еще искажено.

На этот раз Игорь Модестович апеллирует к жене, которая хлопочет на кухне, готовя ужин, — яростно звонит колокольчиком. Когда она заходит, крутит ладонью перед своим лицом, теперь уже у нее вымогая зеркало.

Вера Федоровна гладит мужа по щеке и, делая вид, что ничего не понимает, успокаивающе приговаривает:

— Хорошо побрит, Игорек. Очень хорошо. — И, чтобы разрядить обстановку, напоминает мужу, что ни она, ни Женя еще не обедали.

Кухня у Сениных просторная, она служит одновременно и столовой. Постоянное место Игоря Модестовича самое удобное, прямо против окна, и, хотя оно пустует, мать и сын, как всегда, сидят по торцам стола.

Женя ест не торопясь, а Вера Федоровна, привыкшая спешить, спешит и за столом.

— Какая сорока принесла отцу на хвосте последние новости? — спрашивает Женя, немного утолив аппетит.

— Сегодня же суббота, у него «приемный» день. Заходили сослуживцы из отдела оборудования, кто-то сболтнул…

— Что со спектаклем? Подвигается?

— Медленно и трудно.

— Еще бы! Валя Панкратова — не Зоя Агейчик. Что у Зои рождалось само по себе, изнутри, этой вдалбливать приходится. А свою душу ты ей не вложишь.

Вера Федоровна взглянула на сына изучающим взглядом: что это он разбурчался?

— Ты чем-то сегодня недоволен. Сколько продувок сделал за смену?

— Семь. Восьмую не вытянул.

— Я сразу это поняла.

— Ну и ну! — удивился Женя. — От тебя, мам, ничего не скроешь. Растерял секунды. Я сейчас как прыгун, который сломал себе ногу. Нужно снова тренироваться, чтобы свободно брать прежнюю высоту.

— Это пройдет, сыночка. Все в жизни проходит… — Вера Федоровна убрала с Жениного лба уныло свесившуюся прядь.

— Все? — многозначительно спросил Женя. — А если у меня от родителей гены постоянства?

И снова Вера Федоровна скользнула в сторону:

— Скажи, в цехе очень изменилось к тебе отношение?

— Кто как. Кого выдвинули на премию, лютуют, естественно: сорвалось награждение, — ответил Женя не без смущения. — А Флоренцев — нормально: понимает, что в нашем деле всякое может случиться.

Вера Федоровна собрала со стола посуду, перенесла в мойку.

— Сходи за мясом, Женя.

— Я лучше пол помою. Куплю что-нибудь не то — будешь недовольна.

— Пол может подождать.

Накинув куртку и сунув в карман авоську, Женя отправился в магазин.

На улице было неуютно. Тяжелый ветер, насыщенный запахами заводских дымов, раскачивал ветви деревьев, гудел в проводах и разметывал во все стороны рыжую пыль. А над крышами облачными клубами катилось небо. Блеклое, тяжелое, скучное.

Подняв воротник, Женя завернул за угол и в отдалении, в фонарном полумраке, смешавшемся со светом уходящего дня, увидел знакомый до боли силуэт. Зоя тоже заметила Женю и теперь неслась ему навстречу. Легкая, невесомая, она, казалось, не ступала по земле, а парила над ней.

— Я к тебе… — Зоя задохнулась от волнения — так было боязно, что Женя отнесется к ней по-прежнему сурово.

А он, разом забыв все выводы психоанализа, обнял ее и замер, прижавшись к щеке.

Выбрались из толпы, которой переполнены в эту предвечернюю пору улицы, перешли на другую, не такую многолюдную сторону.

— Женя, мы не можем расстаться, мы не должны… — говорила Зоя, прерывисто дыша и замедляя шаг. — Это было бы безумием. Я не представляю себя без тебя. Да и ты не представляешь… Ну, скажи, скажи, что я не ошибаюсь, что это так, что это правда…

— Правда, не представляю… — подхватил он, порывисто сжимая ее руку.

— Я поняла, почему ты меня прогнал. Ты сделал это ради меня. Ты очень хороший, Женя… Я хуже… Я думала о себе, когда писала то послание, и только чуточку о тебе… — Зоя замолкла, пережидая, пока их опередит гурьба подростков, с веселым шумом вынырнувших из подворотни, и заговорила снова: — А сейчас… Знаешь, что я надумала?

Женя ощущал хрупкость тонкой руки, прикосновение бедра и теперь знал наперед, что согласится с любыми ее доводами, с любым решением.

— Надо сделать так, чтобы ни я, ни ты не были в большом ущербе. Вместе мы, конечно, не добьемся того, чего добились бы порознь.

— Компромисс? — осторожно спросил Женя.

— Вот именно, — обрадовалась Зоя его догадливости. — У нас намечаются гастроли в Среднюю Азию — Бухару, Самарканд, Ташкент. Представляешь? Что греха таить, я еще не насытилась ни успехом, ни переменой мест…

— И никогда не насытишься…

— У, ты какой… Поезжу с труппой еще два месяца, а потом… Только ты не возражай сразу, выслушай… Потом я перехожу в Донецкий оперный. Уже договорилась. Хороших ролей мне пока не обещают, возможно, и примой никогда не стану, но это все-таки настоящий серьезный театр. И главное — мы сохранимся, Женя. Я буду жить там…

— А я здесь…

— Ну, почему? Там есть мартеновский цех, будешь работать в нем.

— А-а, что это за цех после нашего! — досадливо произнес Женя, не пересилив в себе подсознательного сопротивления.