Юлий Ким

И я там был

© Юлий Ким, 2016

© Валерий Калныньш, оформление и макет, 2016

© «Время», 2016

От автора

За последние полвека моей жизни я на Камчатке был восемь раз, из них два раза жил, остальные наезжал. Первый раз длился три года; после института я, согласно контракту, учительствовал в Ильпырской школе при Анапкинском рыбокомбинате. Та еще глушь – но она до того мне понравилась, что я, вернувшись в Москву, через некоторое время опять туда поехал – правда, лишь на полгода. Этого хватило, чтобы успокоить мою чуть ли не болезненную тоску по Ильпырю. Именно успокоить, а не прекратить – то есть превратить тоску в ровную, спокойную пожизненную тягу, вытягивающую меня на камчатские берега приблизительно раз в девять лет. Так что известное правило «никогда не возвращайтесь туда, где вы были счастливы» – не для меня.

А в последние четверть века моей жизни я то и дело наезжаю в Израиль и подолгу там живу. Так построились мои звезды, что эта земля тоже стала мне родной, и тамошние проблемы волнуют меня не меньше, чем тутошние.

И в камчатской моей прозе, и в израильской чувствуется обязательный привкус места. А вот в разделе «МОСКВА» такого привкуса вы не обнаружите. Зато там слышится особенный призвук наших 60—80-х годов, с их надеждами, разочарованиями и протестами.

И еще там есть небольшая галерея особо любимых лиц.

Камчатка

Впервые в тундре

Свобода и необходимость, как известно, нерасторжимо связаны между собой. Например: чем определеннее необходимость, тем свободнее тебе жить. Или еще: никогда так не желаешь какой-нибудь необходимости, как в условиях полной свободы.

Пока Шурик Акимов работал зиму и весну в школе, то есть действовал по обязанности, он в сущности жил свободно и непринужденно. Время было вечно занято, и какие-нибудь вынужденные пустые час-два объявлялись так внезапно, что все эти час-два он изнывал. В столовой он нельзя сказать ел, обедал, поглощал, уписывал – он истреблял еду в секунду; а между тем считал себя любителем, что называется, хорошо поесть.

Но чем ближе отпускное лето, тем настырнее кажется работа, и даже то, что делалось охотно и бескорыстно, как будто бы начинает отдавать металлическим привкусом долга и обязанности. Тем нетерпеливее хочется отделаться от «всего-всего».

И вот, уже в мае чувствуя магнит июля, Шурик принялся освобождаться от необходимостей, служебных должков, спешно завершать программу, от которой вечно отставал, – завершил; доделывать общешкольный вечер – доделал, провел; в июне – еще быстрее, торопливее – заполнил журналы, принял экзамены – что еще? Дописал методический доклад, доложил; дотянул до выпускного вечера, прошел и вечер, с песнями и разрешенным вином, прошел, и – и…

И Шурик неожиданно очутился перед безмятежностью абсолютной свободы; перед долгожданным и достигнутым независимым одиночеством.

Ничего не надо было делать.

Стал писать письма – в полдня разделался с ними. Пробовал читать, пробовал сочинять что-нибудь – все валилось из рук. Он понимал, что все это не то, что всем этим можно было заниматься и раньше, что у летнего времени должен быть свой собственный аромат, и это время течет сквозь пальцы.

Приходил в столовую, набирал кучу еды, сидел перед ней тупо и уходил, половину оставив на тарелках.

Приходил полежать к морю. Берингово море переливалось, просвечивало, млело и сверкало под солнцем и само по себе источало жару и пресыщенность жизнью. Беленькие краешки волн, журча, пробегали около ботинок. Посмотрев, уходил.

Навещал знакомых; или не навещал знакомых. Листал журналы; или не листал. Включал или выключал радио – черт-те что, невесомость, прострация.

Шурик томился. Поселок жил без него: люди ходили на работу, с ним здоровались, останавливались, разговаривали, а все равно он был ни при чем. Его комната, неубранная и грязная, весь его разваливающийся барак, широкая пыльная улица, раздавленная колесами, школа, клуб, даже море, даже небо и по горизонту привычный рисунок сопок – все это были использованные вещи, которые некуда деть. Как на вокзале: уже попрощался с провожающими, со всеми обнялся, уже сказал все сердечные прощальные слова – а поезд, оказывается, отменили.

Линия сопок по горизонту была все та же, с теми же неровностями и так же скучна и определенна.

Поэтому мысль взойти на эти сопки с рюкзаком и ружьем и пожить там была до того оглушительно проста, что Шурику стало стыдно.

«У меня аж ноги гудят от счастья, – писал он домой. – Уже завербовано восемь гавриков из девятого класса, хоть неизвестно, зачем я это делаю, надоели же. Смех! Они еще ни разу там не были. Прожили здесь тысячу лет, излазили всю тундру, доходили до подножий – и ни разу не подняться. Можно это понять? Мне – непонятно».

Он разговаривал с местным охотником.

– Вы на сопках бывали?

– Чего я там не видел?

– Вот, думаю ребятишек туда сводить.

– Валяй-валяй, сейчас в тундре комары голодные.

– Все-таки, думаю, не мешает хоть раз взобраться, посмотреть, что там за ними.