И лун медлительных поток...

Олень для людей Сосьвы означал жизнь, определял ее, очерчивал границы бытия. Олень — и богатство, и счастье, и пища, кров, одежда и упряжка. А вдруг черный мор — нет оленя. А вдруг свирепый оскал зимы, непробиваемый, как кольчуга, наст — нет оленя. А волки? Темная ночь, злая, голодная пурга глотали стадо… Люди Сосьвы почти все время проводили в чумах, в стадах, в поисках пастбищ, и мало оставалось у них времени на охоту и рыбную ловлю, хотя сюда, в верховья, поднимались нельма и муксун, в горных реках жировали таймень и хариус — их кололи острогой с легкой лодки. Они подарили Максиму двух быков — хоро, а за два волчьих капкана Картин выменял чистокровную няксимвольскую суку и кобеля. С тех пор в Евре появились крупные и широкогрудые песочного окраса лайки с голубыми, по-детски доверчивыми и мудрыми глазами.

Нет, евринцы жили иначе, другим законом и порядком. Были у них олени, немного, совсем немного: у Лозьвиных — десять, вот сколько пальцев на руках, у Кентиных — семь, ну, у того-другого — два-три. Держали их в загородке, возле юрты, кормились олени в лесу, ходили по лесным полянам, побрякивая боталом. Не ради мяса, не ради шкуры держали оленей, не для быстрой езды — на легких нартах или вьюком ходили с оленем на охоту в те урманы, куда не пройдет конь. Да если и пройдет, чем там кормить коня зимой, он мох не ест, он кору не грызет, он конь, а не лось тебе какой. Эх да и кони в Евре! Злые, вороные, ястребиное крыло!

— Откуда конь?! — спрашивал Максим Картин у стариков, что выбирали себе покойное место у костра под кедром. — Откуда у нас конь?!

А старики лишь посмеивались, ощерив беззубые рты.

— Конь-то?! Да он сроду у нас был. Что конь, что собака, — отвечали старики. — Как дите ты, Максим, а уже пять десятков зим живешь. Зачем знать тебе, откуда конь у нас?

— Идола, поди, хочет сотворить, — усмехнулся старый Кентин. — Да, видать, не знает: жеребца или кобылу? Вырубай жеребца с кобыльим задом…

— Хо-хо-ха! Хи-хи-хи! — залились ребячьим смехом старики, только древний Лозьвин глухо просипел, словно простонал.

— Сами вы неразумны! — давил слова Лозьвин. — Он пытает вас, как мудрых, ему край как нужно знать, был ли у колыбели его рода конь. Был или его взяли взаймы у ногаев и татар?

Закашлялись старики, спрятали глаза, задумались, ушли далеко от костра, пытаясь заглянуть в далекое.

— Никто того не знает! — нарушил молчание Кентин. — И не дано нам того знать…

— Кха! — презрительно усмехнулся древний, как ворон, Лозьвин. — Кхау-крра-ха! Манси пришли с полуденной стороны, из просторных мест, где зеленым пожаром полыхали травы. Манси шли оттуда и впереди себя гнали табуны коней, гнали стада коров и овец. А в повозках везли зерно — ячмень, овес, рожь. Тогда дети сосали кобылиц, а мужчины хмелели от молочной винки. Они были умнее вас…

— Так это мансийские кони? — с надеждой спрашивал Максим.

— Нет! — отрезал Лозьвин, великий лошадник, он знает язык коня, его сердце, его верность и дружбу. — Нет! То были угорские кони. Дикие кони угров! А потом смешались кони… Дикое, невзнузданное семя растаяло в ленивой, дряблой крови здешних кобылиц!

— А почему люди сосьвинских земель не имеют коня? — спросил Кентин. — Они называют себя манси, но знают только оленя.

— Кхау-крра-ха! — кашель разрывал грудь Лозьвина. — Наверное, они пришли в верховья Сосьвы задолго до нас, покинув угорское гнездо. Но они нашей крови. В долинах сосьвинских рек — так говорили старики — обитали древние люди, и они слились в одну речку и теперь зовутся людьми Сосьвы-Тахы.

— Верно… У них много не наших слов… совсем чужих и непонятных, — сказал Максим Картин. — Их им оставили те, кто давно уже стал землей, лесом и рекою, тенью облаков…

Наверное, манси Конды и Пелыма — другой народ, другая волна большого народа. Они промышляли много рыбы, ставя запор на Евре. Они промышляли крупного зверя и добывали дорогую пушнину, обменивая у русских на ружья, топоры и ножи, на хлеб, соль и сахар. Они меняли пушнину на золотые, серебряные украшения, на табак и шелковые ленты, сукно и капканы.