И не надо слез!

А в это время Ада Феррер стояла в морге перед белым столом, на котором лежало мертвое тело ее красавицы дочери. Как и следовало ожидать, никакие реанимационные действия не смогли вернуть Хелен к жизни.

– Это действительно был несчастный случай, Билл?

– Да, Ада. Хелен пила алкоголь, лежа в ванне. Прости, но я спрошу тебя прямо: она крепко выпивала?

На лицо женщины набежала тень:

– Да вроде бы нет. Она пила, только если очень волновалась или тосковала.

– Тосковала?

Ада Феррер щелкнула пальцами:

– Я сама не понимаю. Хелен была скрытной. Но я твердо знаю одно: она бесконечно любила жизнь, и ее смерть кажется мне чрезвычайно странной.

– У тебя есть веские основания считать ее смерть насильственной? Кто-то уже покушался на ее жизнь?

– Нет. То есть я этого не знаю.

– У Хелен были враги?

– У моей дочери был только один враг – она сама. Она была легкомысленной, невоздержанной, жадной до удовольствий. Она сама виновата в своих несчастьях. Но я готова поклясться: ни алкоголь, ни глупая неосторожность не стали истинной причиной ее гибели. Здесь что-то другое. Что-то… аномальное.

Доктор поднял брови:

– Думаешь, Анжела врет?

Женщина обвела взглядом белую стену морга, словно увидела на ней что-то, чего там не должно было быть:

– У Анжелы обманчивая внешность. На самом деле она всех водит за нос.

– Ты настроена против внучки, Ада. Не можешь ей простить, что она дочь Эдди Миллера?

– Ты видишь только то, что лежит на поверхности, Билл, – серьезно ответила миссис Феррер. – Интуиция подсказывает мне, что Анжела вовсе не та, какой хочет казаться. Мне рядом с ней… жутко!

– О чем ты, Ада?

– В том-то и дело, что ни о чем конкретном! Это все на уровне подсознания и предчувствий.

Женщина склонилась над телом дочери и нежно поцеловала ее в высокий гладкий лоб:

– Обрела ли ты теперь мир и покой, моя бедная Хелен? Мы все не без греха. Ты сделала много ошибок, но я прощала и любила тебя и всегда буду любить!

И потом она добавила такие странные слова, что Билл Лоренс, деликатно отвернувшийся, резко обернулся к ней:

– Все, что мы совершаем в этой жизни, непременно возвращается к нам обратно. И даже Господь всемогущий не может защитить нас от зла.

И Ада Феррер заплакала. Впервые за долгие годы.

* * *

Официальное заключение гласило: несчастный случай с летальным исходом. И хотя Ада Феррер не верила в эту версию, она оставила свои сомнения при себе.

Через четыре дня вся община Нью-Эдема собралась на кладбище, чтобы проводить Хелен Карлсон в последний путь. Стоял непривычно теплый весенний день, воздух был наполнен цветочными ароматами, и солнце ярко сияло на пронзительно-голубом небе.

Что это было: знак умиротворения, насмешка или символ глубокого равнодушия природы к собственным детям? «Хватит философствовать!» – приказала себе Сьюзен, мучившаяся этим вопросом, и постаралась сосредоточиться на надгробной проповеди.

– Эта молодая женщина покинула нас в расцвете лет, и мы скорбим о ней, – вещал преподобный Хопкинс. – Это мы понесли большую утрату, а не она. Она завершила свой земной путь и ушла в то царство, где нет ни слез, ни сожалений, ни забот, ни бед, от которых мы страдаем во время нашего земного существования.

Сьюзен притворялась, что слушает преподобного, а на деле исподтишка разглядывала тридцативосьмилетнего вдовца, который никак не мог осознать, что молодой красавицы жены больше нет. Норман Карлсон двигался как робот, его осунувшееся лицо выглядело серым и скорбным, а широкие плечи понуро опустились, словно на них лежала непосильная ноша. Но, несмотря на все эти печальные перемены, высокий, атлетически сложенный блондин выгодно выделялся среди всех присутствующих мужчин.

Рядом с ним стояла его приемная дочь – Анжела Карлсон. Она выглядела нежной и хрупкой – золотоволосый ангел в черном траурном платье. Огромные голубые глаза на хорошеньком личике смотрелись пустыми, красиво очерченный рот был слегка приоткрыт. Казалось, ребенок не понимает, что происходит.

«Молодец, держится храбро, – похвалила девочку про себя Сьюзен. – А ведь смерть Хелен касается ее больше всех».

В стороне от Анжелы и ее приемного отца, между Августой Квэндиш и доктором Лоренсом, стояла Ада Феррер – одна из трех близких родственников покойной. Самодисциплина не подвела ее и на этот раз – она вела себя безупречно и только держалась правой рукой за спинку инвалидного кресла Августы, как за спасительную соломинку. Ее губы были плотно сжаты, словно в страхе, что из них вырвется наружу скорбный стон. На бледном застывшем лице двигались только ноздри – то раздуваясь, то сужаясь.

Слова духовного пастыря Ада пропускала мимо ушей – ее занимал только блеск в глазах внучки. Она не спускала глаз с Анжелы, пытаясь понять, что за мысли роятся за ее гладким безупречной формы лбом и отчего так странно блестят ее глаза? От сдерживаемых слез? От отчаяния? От колдовских чар? От наигранных чувств? А может быть, это злость или даже… триумф?