И не пытайтесь... [о Чарлзе Буковски]

восковые музеи, замороженные до своей наилучшей стерильностине так уж плохи — ужасающи, но не плохи. пушка,подумай о пушке. и о гренке назавтрак кофе горяч ровно настолько, чтознаешь — твой язык по-прежнему на месте. тригераньки за окном, пытаются быть

красными и пытаются быть розовыми, и пытаются бытьгеранями. не удивительно, что иногда женщиныплачут, не удивительно, что мулы не хотяттащиться в гору. ты что — в детройтском гостиничномномере ищешь закурить? еще одинхороший день. кусочек дня. амедсестры выходят из здания после

смены, с них хватит, восемь медсестерс разными именами, идти им в разныеместа — идут по газону, кое-кому из ниххочется какао и газету, кое-кому — вгорячую ванну, кому-то — мужика, акое-кто из них вообще еле шевелит мозгами. с них хватит

и не хватит. ковчеги и пилигримы, апельсиныканавы, папоротники, антитела, коробкибумажных салфеток.

Вот здесь он и говорит о чопорности и почти фальшивости, которые находит в литературе прошлого; он утверждает, что ему совершенно бестолку сознательное ремесленничество, и записывает свои, в сущности автобиографические, как, впрочем, и большая часть всего остального, стихи так, как они к нему приходят, без редактуры. Так, что они больше всего напоминают Уитмана, хотя, фактически, поэтический диапазон Буковски гороздо шире, чем он делает вид: например, некоторые из его наиболее поразительных работ напоминают «автоматическое письмо» сюрреалистов и битников:

относитесь ко мне с высшим ужасомкак к тому, кто раздвинул ставни

когда президент приостановился побритьсязачарованный тем, как обернулся Индеецсквозь тьму, и воды, и пески…

После первой книги стихов, «Цветок, Кулак и Зверский Вой» (1959) вышло более 40 других. С самого начала Буковский знал, что поэту, если он хочет, чтобы его читали, нужно сделать так, чтобы его заметили. «Поэтому,» — как признался он однажды, — «я стал себя подхлестывать. Я писал злобно (но интересно), отчего люди меня ненавидели, но им было любопытно, что же это за птица такая — Буковски. Я вышвыривал со своей веранды тела в ночь. Я презирал хипьё. Постоянно попадал в вытрезвители. Одна дамочка обвинила меня в том, что я ее изнасиловал.»

И хотя «барду лос-анжелесских низов», казалось, опять нечего было предложить читателям своих последних сборников, вроде «Болтаясь в Турнефортии» (1982), кроме отчетов свободным стихом о бесчисленных пьяных эскападах и пороках, повестях об отщепенцах, катящихся все дальше вниз и находящих неведомым образом новые способы падать еще ниже, пишет Буковски по-прежнему хорошо, мастерски оперируя приятными на слух каденциями, остроумием и совершенной ясностью, чего многие не ожидают от такой битой жизнью персоны. Его языковая грациозность заставляет комически блистать даже самые грязные его признания и саморазоблачения. Вот уж где жизнь почти полностью овладела искусством…

Творческое наследие Чарлза Буковски щедро по своему количеству и неровно по качеству, но в своих лучших и самых мощных стихах, как писал Дэбни Стюарт, он «живет в мире, низводящем поэта до состояния бессильной изоляции. Иногда он почти что хнычет… Американский язык, каким его слышит Буковски, в самом деле довольно легко "прибить к бумаге гвоздями". Но придать ему форму или, что еще лучше, обнаружить для него форму, — совершенно другое дело… Эскаписты великих стихов не пишут.»