И пели птицы...

— Так я свой дневник и не нашла. У меня там был записан один старый адрес, и недавно он мне понадобился. Когда я перебиралась к себе на квартиру, ты разрешила мне кое-что здесь оставить, помнишь?

— Да, помню. Хотя лучше бы ты все это на помойку снесла.

— Еще успею. Пока я искала дневник, мне попался под руку сверток с бумагами, я так понимаю, твоего отца.

— А я думала, что давно все выбросила. Их было много, но в этот дом я их перевозить не стала.

— Чего было много?

— Записных книжек, которые он вел с тех пор, как впервые попал во Францию. По-моему, штук двадцать, если не тридцать. Что там было написано, я понять не смогла, потому что он пользовался каким-то шифром.

— Одну из них я на чердаке и нашла. Выглядит так, словно он по-гречески писал.

— Точно, — сказала Франсуаза. — Книжек оставалось много. Думаю, он не хотел, чтобы кто-нибудь их прочел, иначе писал бы на английском.

— Каким он был человеком, твой отец?

Франсуаза выпрямилась, щеки ее окрасились легким румянцем.

— Жаль, что ты не знала его. Он бы тебя полюбил. Мне всегда хотелось, чтобы он хоть раз увидел тебя, погладил по щеке.

В следующую субботу Элизабет спустилась в метро, села в поезд, и тот полетел вперед, покачиваясь и лязгая, совершая электрический путь по трубе, проложенной под городом в вязкой глине. В Стратфорде она выбралась под свет зимнего солнца и поехала дальше автобусом. На всем этом пути она проклинала свой отказавшийся заводиться шведский седан.

Дом Боба и Ирен стоял на площади с полудюжиной голых платанов, поднимавшихся из огороженной железным заборчиком лужайки. На одном ее краю находилась песочница с оранжево-красной конструкцией, по которой лазали детишки; яркие поверхности ее были покрыты нанесенными распылителем словами, принадлежавшими письменности, известной лишь тому, кто этим распылителем орудовал. На взгляд Элизабет, они походили на грозные предостережения фундаменталистских священных книг. Для детских игр было слишком холодно, зато по редкой грязной траве скверика тащила на поводке тощую овчарку женщина с обмотанной шерстяным шарфом головой, — собака притормозила и присела в песочнице.

Элизабет поспешила к дому, нажала на кнопку звонка. Увидела макушку Ирен, которая нагнулась, чтобы угомонить облаивавшего полуоткрытую дверь терьера. Перемежая угрозы и уговоры, обращенные к собаке, и успокоительные уверения — к гостье, Ирен сумела расчистить в тесной прихожей достаточно места, чтобы Элизабет смогла войти в дом, а его хозяйка закрыть за ней дверь.

Они направились в гостиную с выходящими на площадь окнами. Элизабет присела, а Ирен ушла на кухню приготовить чай. Стены комнаты были оклеены темно-коричневыми обоями, большую часть которых скрывали картины и полки, заставленные множеством фарфоровых чашек с блюдцами и чучелами птиц в стеклянных ящичках. Присутствовали также два портновских манекена — один в лиловом бархатном костюме девятнадцатого века, нагой торс второго был задрапирован старинными кружевами, ниспадавшими складками. По всей комнате были расставлены столики, нагруженные медными безделушками и фигурками.

— Надеюсь, Боб не сердится на меня за то, что я использую его как справочную библиотеку, — сказала Элизабет вернувшейся с чаем Ирен.

— Думаю, нисколько, — ответила Ирен. — Скорее всего только радуется. Помогли тебе его книги?

— Да, помогли. Я ведь рассказывала тебе о мемориале, который увидела во Франции, верно? Понимаешь, меня теперь словно преследует эта тема, мне хочется узнать о ней больше. Я нашла записную книжку деда — во всяком случае, предполагаю, что она принадлежала ему, поскольку лежала среди его вещей. Однако записи в ней сделаны на языке, которого я не знаю, и я подумала, вдруг он известен Бобу, он же интересуется археологией.

— Египетские иероглифы, что ли?

— Ну, не египетские, однако…

— Понятно. О языках он и вправду знает много. Ходил на всякие курсы. Не думаю, что он говорит хоть на одном из них, но, наверное, поймет, на каком велись записи, особенно если язык древний. Современность Боба не очень интересует. Я ему как-то подарила набор пластинок, чтобы он выучил французский, — мы в том году собирались провести отпуск на континенте, — так Боб даже упаковку не вскрыл.

Боб, которого Ирен удалось с третьей попытки выманить из сада, пожал Элизабет руку и налил себе чашку чаю. Она рассказала ему о поездке во Францию. Боб слушал, кивая и шумно прихлебывая чай. Ростом он был ниже жены, лысый, в круглых очках с черепаховой оправой. Пока Элизабет вела рассказ, он сидел, склонив голову на сторону и время от времени приподнимая плечо, чтобы почесать об него подбородок. Но едва Элизабет объяснила причину своего визита, Боб встрепенулся и словно ожил.

— Можно мне взглянуть на сей загадочный документ? — спросил он.

Элизабет протянула ему записную книжку — виновато, поскольку не была уверена, что поступает хорошо, отдавая записи, сделанные ее дедом многие годы назад, этому странному человеку.