И пели птицы...

Ожидавшиеся в конце декабря месячные не пришли. Изабель заглянула в черный дневничок, в котором помечала даты месячных, и убедилась, что не ошибается. То же самое повторилось и в конце января. Изабель это устраивало. Ей всегда было затруднительно видеть в месячных знак новой жизни, надежды, — так говорила Жанна, когда Изабель в самый первый раз прибежала к ней, плача от страха; теперь же, когда они прекратились, ее охватило чувство исцеления. Она перестала истекать кровью; все ее силы обратились внутрь, чтобы заняться безмолвным творением. Стивену она ничего не сказала.

В одну из суббот Изабель встретилась с ним в городе после работы, и они отправились на прогулку. Заглянули в кафе, чтобы Стивен поел после дневных трудов, затем, миновав ратушу, пошли по узкой, заполненной магазинами улочке в сторону пригорода. Выдыхаемый ими парок струился за ними, пока они одолевали пологий подъем улочки. Наконец они добрались до площади, последней — за нею улочка обращалась в дорогу, которая уходила в серый и лиловатый сельский простор.

Изабель, у которой вдруг закружилась голова, присела на скамью. Лоб ее покрыла испарина, быстро остывшая под зимним ветром.

— Я принесу тебе нюхательную соль, — сказал Стивен и отправился на поиски аптеки.

Она спокойно сидела на скамье, пытаясь решить, распахнуть ей пальто, чтобы зимний воздух освежил ее, или укутаться поплотнее, чтобы не продрогнуть.

Изабель все собиралась рассказать Стивену о ребенке, которого, как она полагала, носит в себе, но что-то удерживало ее. Ей хотелось бы предъявить ему дитя сразу, без долгих тягот беременности. И не хотелось, чтобы за нею ухаживали, окружали ее особенной заботой. Она не считала, что происходившие в ее теле тончайшие органические изменения касаются кого-то еще, кроме нее, — даже ставшего их причиной мужчины.

И при том она уже любила свое дитя. Она полагала, что родит мальчика, и с легкостью воображала его открытое, улыбчивое лицо. Перед мысленным взором Изабель представал не спеленутый младенец, но молодой мужчина, бесхитростный, рослый, — прежде чем вернуться к некой незамысловатой работе в полях, он обнимал ее, словно норовя защитить. Воображение Изабель никогда не рисовало его ни ребенком, ни состоятельным, преуспевшим, внушающим ей гордость мужчиной, — нет, просто счастливым, лишенным возраста существом мужского пола.

Она думала обо всех матерях окрестных деревень и мысленно выстраивала их вдоль узкой, ведущей в город дороги. И вместе с ними к дороге выходили тысячи юных мужчин — сильных, улыбающихся, таких, каким станет ее мальчик, который тоже будет работать на земле. Все эти мужчины не знали друг друга, никогда не встречались, никогда не думали о каком-то родстве или о преданности друг другу либо стране, в которой жили, потому что такие мысли рождаются лишь во время войны.

В последнее время Изабель начала проникаться сочувствием к своим родителям, к жизни, которую они продолжали вести. Еще не родившееся дитя уже умеряло самые тревожные ее ожидания. Удовлетворенная ныне потребность сидела в ней так глубоко, что Изабель до сей поры и не ведала о ней, — как если бы осознала, что была безумно голодна, лишь после того, как насытилась. И это, похоже, изменило иерархию и пропорции ее желаний. Она чувствовала, что снова стала ближе к той девочке, какой была в родительском доме, чувствовала, что, разорвав круг родства, снова соединяется с ним. Мысль эта, хоть и успокоительная, привела с собой некоторые сомнения относительно того, что она сделала; породила желание воссоединиться с семьей или по крайней мере с сестрой Жанной. Разговора с ней Изабель жаждала сильнее, чем какого-либо другого. Жанна, думала она, должна узнать о ребенке первой.

А еще Изабель начала смущаться того, что они со Стивеном позволяли себе под крышей Азера. Стивен, казалось, был тогда полностью убежден в их правоте, а она, обуянная желанием, во всем на него полагалась. Она следовала своим инстинктам, когда же у нее возникали сомнения, отметала их, черпая силу в уверенности Стивена и в нежности своего чувства к нему. Но теперь желание ее, лишенное возбуждающего воздействия страха и запретности, ослабевало.

Южной зимой излишества их беззастенчивой любви стали казаться ей принадлежавшими другому времени года. Изабель сходила в церковь Сен-Реми, собираясь исповедаться местному священнику, но обнаружила, что не способна описать в подробностях все, что происходило между нею и Стивеном. Священник прервал ее, как только она призналась в прелюбодеянии. Наложенная им епитимья показалась Изабель не имеющей никакого отношения к содеянному ею — формальность, извлеченная из реестра, в котором разложены по полочкам распространенные прегрешения всякого рода. Удовлетворения Изабель не ощутила и, хоть она и не сожалела о случившемся, начала проникаться чувством вины.

Стивен, вернувшийся с бутылочкой нюхательной соли, опустился рядом с ней на скамью.

— Хорошо бы понять, что с тобой, — сказал он. — Может быть, ты плохо питаешься? Иногда это способно довести человека до обморока. Я тебе кекс принес.