И пели птицы…

Отделение Джека стояло в тылу, в резерве, занимая хибарку на ферме. Он, Тайсон и Шоу купили когда-то вскладчину маленький примус, перешедший теперь в единоличную собственность Джека. Он пригласил Джонса и Эванса разделить с ним банку тушенки с картошкой, – Эванс добавил к пиршеству фасоль и присланный из дома кекс.

– Нет, к черту жратву, – сказал Джек. – Мы должны выпить за него.

Он подошел к двери хибары и вывалил мешанину из тушенки и фасоли на землю.

Когда стемнело, они направились по резервной линии окопов в деревню, где, по словам Филдинга, имелся принимавший всех без разбору кабачок. И, следуя его указаниям, отыскали за главной улицей нужный им дом.

Пока они добирались туда, у Джека сильно замерзли руки. Обшлага гимнастерки натирали застывшие вены, посылая в кончики пальцев что-то вроде маленьких электрических разрядов. Тело Джека истосковалось по теплой воде. Кабачок – просто большая комната – оказался битком набит солдатами, они стояли вдоль стен, предпринимая время от времени попытки протолкнуться поближе к плите в дальнем углу, на которой шипела, плюясь, кастрюля с маслом. Две женщины горстями подбрасывали в кастрюлю нарезанную картошку, которая подавалась затем вместе с яичницей – к громогласной радости тех, кому посчастливилось занять места за длинным столом.

Джек протиснулся к женщине, раздававшей стаканы со светлым пивом. Он по опыту знал, что от этой водички захмелеть не удастся, и потому попросил бутылку белого вина, а тем временем Джонс реквизировал у покидавшего кабачок солдата немного патоки. Бутылку они прикончили быстро, под оскорбительные выкрики, обращаемые Эвансом к старухе у плиты. Старуха с наслаждением отругивалась, пока не подошла его очередь.

Они купили еще вина и пили, закусывая жареной картошкой, казавшейся им восхитительно вкусной, – свежая, горячая, пахнущая домом. Джек вытер рукавом губы, поднял стакан. Эванс и Джонс стояли рядом, притиснутые к нему здешней давкой.

– За Артура Шоу, – сказал Джек. – За лучшего товарища, какой у меня был.

Они выпили, и выпили снова. Джек проделывал это с тем же ритмичным, неторопливым упорством, с каким работал в забое. Память о Шоу, мучительная память сидела в нем, сберегаемая его трезвым сознанием. И он отсекал от этой трезвости кусок за куском, пока она не ушла, уведя с собой воспоминания.

Кабачок закрывался в половине девятого, когда в него приходила убедиться, что никто здесь не задержался, военная полиция. Минут за двадцать до этого срока скорость поглощения спиртного заметно возросла. Эванс запел, Джонс, чьи валлийские пращуры переселились в Лондон многие поколения назад, отыскал в своей крови достаточно кельтских воспоминаний, чтобы присоединиться к нему. Допев, они попросили Джека Файрбрейса исполнить свой коронный номер.

Пока Эванс кричал, призывая всех к молчанию, Джек почувствовал прилив вдохновения. Он начал с нескольких бородатых анекдотов, и недовольство солдат, которым пришлось прервать ради него разговоры, вскоре сменилось громким одобрением. Джек подбирался к соли каждого анекдота с профессиональным спокойствием, выдерживая недолгие паузы, чтобы распалить слушателей. Вино наделило его бесстрастной непринужденностью; время, когда он глотал слова или забывал целые строчки, осталось далеко позади, и Джек нацелился на достижение предельной ясности. В его самоуверенности присутствовало что-то надменное, почти жестокое.

Публике анекдоты понравились, хоть в них и не было ничего нового. Номер Джека захватил солдат – мало кто из них слышал, чтобы старые шуточки пересказывались с таким мастерством. Джек и сам немного посмеивался, но сохранял способность видеть, какое впечатление он производит на аудиторию. Смех ее ревел в ушах Джека, точно море. Ему хотелось, чтобы смех этот звучал все громче и громче, хотелось, чтобы солдаты заглушили хохотом все звуки войны. Если они будут гоготать достаточно громко, им, быть может, удастся вновь привести мир в чувство, а то и воскресить своим хохотом мертвых.

Он отхлебнул вина из кувшинчика, который поднес ему признательный слушатель. И пересек ту незримую грань, что отделяла спокойную отстраненность, вызванную заторможенностью, от бессвязной назойливости, внушившей Джеку ложную мысль, что своей цели – заставить слушателя смеяться до упаду – он добьется простым понуканием, а не холодной сосредоточенностью на способах ее достижения. Он начал повторять ключевые слова анекдотов, размахивать руками, дирижируя реакцией аудитории. Одних солдат это озадачило, другие стали терять интерес к представлению и возвратились к прерванным разговорам.

Джек всегда завершал свой номер пением. Странно – самые расхожие, самые простые слова действовали на слушателей сильнее всех прочих; именно они заставляли солдат вспомнить, каждого по-своему, о доме. Джек затянул «Была б ты единственной девчонкой в мире». Голос его окреп, он взмахнул руками, приглашая других присоединиться к нему. И многие, поняв с облегчением, что анекдотов больше не будет, запели вместе с ним.