...И прах мой развей

Когда я прибыл на место, было без пяти три. Некоторое время я топтался на месте, потом обошел квартал – но на все про все мне хватило трех минут. Выбрав случайное направление, я решил идти по прямой минут семь, затем развернуться и возвратиться.

А что будет, если я не вернусь, если продолжу идти? Он поймает меня? Еще разок явится ко мне в дом – и накажет? Что, если мы с Венди переедем в другой город или даже в другой штат?

Я прошел мимо телефонной будки, слепящего столпа затвердевшего света. Позвенел мелочью в карманах, потом вспомнил, что нужный мне телефон – бесплатный. Постояв у будки где-то минуты две, я трижды застывал перед полуоткрытым дверным проемом, но потом все-таки поднял трубку и набрал короткий номер.

Поборовшись с искушением грохнуть трубку обратно на рычажок, когда на другом конце телефонной линии прорезался голос оператора, я все выложил, как на духу. Все это было так просто. Я даже дал им свои настоящие имя и адрес, когда они спросили, совсем не колеблясь. Слово «спасибо» я произнес не меньше сотни раз.

На часах было тринадцать минут четвертого. Испытывая тошноту, я побежал за угол – камера туда-сюда качалась на ремне для переноски, – и вернулся минуты через две.

Кто-то лез через темное окно ближайшего дома, с барахтающимся ребенком под мышкой. У жертвы был кляп во рту. Но это был не тот человек, что назвался Джеком, и совсем не тот убийца, которого я видел по телевизору, когда мне было десять.

Я поднял фотоаппарат.

Брось и сделай что-нибудь, брось – и спаси ребенка, дурак! Но что я могу? Против этого монстра мне не выстоять. Он убьет меня. Скоро приедет полиция – им-то такая работа по плечу, правда? Просто сделай фотографии. Именно этого ты хочешь, именно ради этого ты здесь.

Когда был сделан первый снимок, я будто открыл первую страницу ужасающего гримуара. Меня снова затошнило, я был в ужасе, я злился, но меня там будто бы не было – и я ничего не мог сделать. Ребенка пытали, насиловали, калечили. Он страдал, но криков я не слышал. Перед моими глазами стояла застывшая диорама из воска – не более.

Мы с убийцей тщательно подгадали каждый кадр. Он терпеливо ждал подзарядки вспышки, ждал, пока я менял пленку. Он был непревзойденной моделью – каждая его поза казалась совершенно естественной, совершенно спонтанной.

Я и не понял даже, когда ребенок умер. Заметил только, что пленка кончилась. Лишь тогда, оглядев улицу, я понял, что из окон уже вовсю выглядывают, зевая и пуская в холод облачка теплого пара.

Он убежал, когда приехала полиция. Они не стали преследовать его на машине. Кто-то из офицеров побежал за ним ленивой трусцой, еще кто-то встал на колени, осматривая останки, один подошел ко мне и кивнул на камеру в моих руках:

- Все заснял, да?

Я кивнул. Вот и все. Они возьмут меня как сообщника. И как я смогу защититься, как оправдать свое преступное бездействие?

- Хорошая работа. Ты молодец, - сказал патрульный и пошел к своим.

Появились еще две машины. Вскоре офицер, что отправился в погоню, объявился тут же, толкая перед собой закованного в наручники убийцу.

Лучшие из фотографий были много где опубликованы, даже показаны по телевизору («следующие кадры могут шокировать некоторых зрителей…»). У здания суда вспыхнули беспорядки, законопослушные граждане убийцу призывали линчевать сразу, вместо того, чтобы помещать его под стражу.

Но он и так умер в своей камере за неделю до начала суда. Его долго били, пытали, а под конец изнасиловали. Должно быть, он и так ожидал подобной участи, потому что на стене камеры написал своеобразное завещание:

Труп мой сожги на кручине и прах мой скорее развей,

Может быть, я упокоюсь – не здесь и не в мире людей.

Удивительно, но просьбу эту выполнили.

На моей стене у него теперь совершенно особое место. Весь процесс прозрачен, его можно отследить с начала и до конца. Как таблоиды поощряли его на новые похождения все более и более крупными, кричащими заголовками. Как серьезные журналы обсуждали его случай, сравнивая с другими нашумевшими современными убийцами. Роли в процессе были идеально распределены. Все знали, как реагировать на все. Политики возвещали – «Общественность в гневе!», но то был привычный, разлитый по бутылкам гнев, плоский и лишенный искренности.

И теперь я понимаю, почему он хотел, чтобы я был с ним в ту ночь. Должно быть, он верил, что если люди увидят в цвете и подробностях зверства, возведенные индустрией в ранг захватывающего отвлечения от мелочности и пошлости наших пустых жизней, то что-то наконец почувствуют – истинный шок, неподдельную грусть; наконец излечатся – и он будет свободен.

Но он ошибся.