И пребудет вовеки

— Да-да! Это абсурд, но он реален. Никто не хочет — но шагают в пропасть все… А почему, зачем? Быть может, так и надо, чтобы осознать затем идиотизм всех прежних установок, устремлений, вожделений, заблуждений, черт возьми!.. Нужно именно так и не иначе, потому что все другое уже не в состоянии до нас дойти, открыть глаза на мир и на себя, должен быть суд, настало время, аргументов больше нет, таких, чтоб убедили, разбудили человечность… Я не знаю… Вероятно, есть какая-то закономерность, логика — в том, что все — вот так… Что к этому пришли мы сами… А в противном случае — чего бояться? Но ведь мы боимся…

— И не только, — откликнулся писатель. — Мы понимаем, что боимся, а пускаем все на самотек. Вот это-то и страшно…

Генерал задумчиво поднял лицо к шумевшим над головой ветвям.

— Красиво, — неожиданно сказал он. — Иногда ловишь себя на мысли: до чего же все-таки кругом красиво, а ты не замечаешь… Привык, наверное… Тебе, вероятно, проще, а? С твоим-то наметанным глазом? Нет, скажем, чувства, будто чего-то там не доглядел?

Писатель пожал плечами.

— К сожалению, есть. Иначе бы я не приехал сюда и не просил…

— Оставь, — поморщился генерал. — Подумай о тех, кто будет жить. Кто-то ведь останется, и ты в это веришь. Потому и хочешь увидеть все сам, чтобы потом описать. Так подумай о них! Ты же художник! От тебя ждут чуда, если хочешь — сказки, как от всякого художника… Мир вздыбится и рухнет, расколется на миллионы частей. Кто будет собирать?

— Неужто я?!

— А почему бы нет? Многое станет иным. Ценности изменяться, нормы морали перетасуются, как колода карт… Но я не могу представить, чтобы ниточка от нас к тем, кто останется, оборвалась. Нельзя, чтобы потомки лишь судили и ненавидели нас за все те беды, которые мы им принесем. Они должны стать лучше и счастливей, и потому одну жестокость в память их переносить нельзя, — генерал умолк, с печалью глядя в осеннюю даль. — Если честно, то ведь этот мир не так уж был и плох! Было многое такое, что стоит сохранить…

— Ты обо мне? Или о моих книгах? Что ж… Но я хочу написать еще одну, самую правдивую!..

— И самую ненужную, — оборвал его генерал. — Пойми, ты всегда сочинял сказки о том, чего нет. Теперь пора поведать людям сказку о нашем дне. О том, что было.

Они, умолкнув, стояли на краю обрыва и смотрели друг на друга.

Два старых уже человека, один из которых, избравший профессию убивать, по иронии случая, убеждал другого, призванного в трепетных словах хранить всю мудрость и красоту земную, не допустить исчезновения человечности и веры — в новых временах.

Два старых друга, по-разному прозревших в миг перед концом…

— Наверное, ты прав… Времени, конечно, мало, но — чтоб начать…

— А это главное. Теперь — начать, а после…

— Для этого нужно уцелеть сейчас.

— Так уезжай! Немедленно. Ты еще успеешь спрятаться и переждать. Слышишь, что я говорю?!

— Но ты…

— Брось! Это моя работа. Твой долг писать. А мой… Я сам его взвалил на себя.

— И на меня, в какой-то мере. И на других. Долг перенести все это. Разве нет?

— Сейчас не время для объяснений. Может, как-нибудь потом… Как-нибудь… — генерал встряхнул головой. — Ладно. Все. Уезжай. Я запрещаю тебе оставаться здесь.

Осенний день был безмятежен и светел.

Но каждый вдруг почувствовал, как эта сентябрьская благодать незримой, почти невыносимой ношей ложится на обоих — и яростно сминает бодрость и надежду, и кичливую уверенность в себе.

И остается только ощущение пустоты… Никчемности. Абсурда.

— Проводи меня до дверей, — тихо попросил генерал.

Он закатил машину в гараж и прошел в дом. Здесь было чисто, все привычно и по-прежнему уютно.

Будто и не должно случиться ничего…

Крошечный оазис старой, доброй жизни…

И тогда, может быть, впервые он ясно осознал, как был причастен к миру за окном, который рухнет, распадется…

Что потом?

Ведь он, действительно, художник и он, действительно, рожден, чтобы хранить земную красоту и воскрешать забытые пророчества, прозренья мудрецов!

Всегда…

Он вдруг успокоился.

Тяжесть спала с души.

Он вновь ощущал в себе уверенность и силу.

Он достал из холодильника кусок мяса и, наскоро поджарив, с аппетитом съел.

Вымыл за собой посуду, полил на подоконниках цветы, подмел пол в доме и растворил все окна.

Пахнуло влагой и прохладой, терпкие запахи осеннего леса ворвались в помещение — свежесть и какая-то лихая беззаботность вдруг пошли гулять по комнатам и коридорам.

Он почувствовал себя помолодевшим.

Давно уже он не испытывал такого неуемного желания — писать!

Ему внезапно захотелось неким сверхъестественным усилием связать воедино и весь безбрежный мир, что по-сентябрьски пламенел вокруг, и хмельное упоение, собственный восторг от одной лишь возможности быть в этом мире, и все идущие на смену поколения, которые должны, обязаны любить то доброе и вечное, что было, есть и будет — в них самих.

Слить все в единой фразе…

Или, напротив, в грандиозной книге, способной отразить весь вдохновенный ход времен. Неважно, как. Сейчас — неважно!

Он вынул из запасника бутыль вина, налил в стакан и выпил за удачу.

И сел за стол писать.