…и просто богиня

Олегу Сергей понравился. Он сказал: «Нормальный парень» – и больше ничего. Неужели из-за меня нельзя даже подраться? Если бы они подрались, если бы Сергей раскровянил физиономию и мне, я могла бы уйти, дверью шваркнуть, подать на него в суд, отсудить у него за насилие последние трусы (Олег бы мне помог, я знаю), но один позволил мне уйти, другой позволил мне остаться, и, может быть, именно потому я – тогда, на балконе, – чувствовала: совершенно одна. Самостоятельная величина, нагая Ева, которая объелась запретных яблок познания. Они оба одобрили мой выбор, они его признали. Они дураки, а я – голая…

Он захлопнул рот и полез за сигаретой.

Он актер. Ему захотелось полета. Вот и рассказал.

– И что было потом? – разволновавшись, спросил я.

Он достал сигареты, нашел зажигалку, щелкнул, закурил, пыхнул дымными клубами.

– А скоро приехал Олег, всего через месяц, она поменяла занавески, купила красную вазу и передвинула диван – сделала квартиру немного своей. Он сказал: ему нравится – он уважает чужой выбор, уважил и выбор этой избалованной суки. Но она была недовольна, думала, что он живет с ней из вежливости. «Почему мне кажется, что на моем месте мог быть кто угодно другой? – думала она. – Любая другая, которая – но не я, – тоже слегка навеселе, могла бы подмигнуть ему, сидящему в одиночестве, указать на свободный стул и сказать: „Это ваше место, девушке в бантиках неприлично ужинать в ресторане одной“. Мужики, почему вы не жалеете нас? Почему вы думаете, что мы знаем больше, чем вы? Почему вы позволяете нам решать за вас? Почему вы любите, как вы любите? Берете, что дают, и довольны, или отдаете, и тоже довольны – вы нас из ребра, мы вам яблоко, вам кажется, что нормальный бартер». Надо бы сделать какой-то вывод.

Он замолчал, ему стало скучно. Или выветрилось вино.

– И это все? – Я не люблю недосказанностей. Я хочу знать, зачем мне рассказывают историю, иначе какой мне от нее толк?

– Ну, влюбилась, – немного раздраженно сказал он. – Бросила бедного и вышла замуж за богатого. Или взяла богатого – и зажили втроем. Или убила богатого ради бедного. Или бросила богатого. Не это главное. Главное, что красивая голая баба лежит на балконе. У нее одногоместа-страдания. Все как надо.

– Болтовня. – Я был разочарован, но запомнил и записал.

Слово в слово.

Потом, может быть, роман об этом напишу. Ева по имени Рита выйдет, решит, поймет, найдет, обманется и станет лучше. Все будет хорошо. Будет красиво.

Жила

Была. Любила. Жила.

А умирала тяжело, и если б верил прежде я в бога, то тут мог бы и усомниться в существовании его, ибо умирание этой не очень старой еще, шестидесятидвухлетней женщины – мучительное, пронизанное болью – не было ответом на жизнь, прожитую если не праведно, то правильно, как говорила ей совесть.

Совестлива была. Честна.

Говорю не потому, что предполагаю, а потому, что вытекает вывод этот из всех действий ее, а ведь только по делам и можно судить о человеке.

Люди любят судить по словам, они готовы оттолкнуть за неверное, неловко, сгоряча, впопыхах сказанное слово, и потому дураки, идиоты – не понимают, не желают понять, что слово, делом не подкрепленное, только пустышка, не более чем набор звуков.

Я могу написать тысячи красивых слов, упорядочить их приятным образом, но что расскажут они обо мне? Да ничего, в сущности.

Слова – это только слова. Если нет за ними дела.

А она была человеком деятельным. Она все время работала, никогда не находилась в покое – мыла и стирала, жарила и парила, сажала и копала и опять мыла. В деревне, чтобы вылепить из жизни (сыроватой, жижистой) прок, работать надо много, от зари и дотемна, а другой жизни, кроме деревенской, она и не знала.

Она умерла в поселке недалеко от города – чтобы из степи полезли столбы, хибары и сараи пригорода, надо еще с полчаса ехать на тряском автобусе, глядя в заляпанные его окна. А родилась на пару сотен километров к северо-востоку, недалеко от монгольской границы, в сказочных лесах, тогда, сто семнадцать лет назад, еще не испорченных индустриализацией, еще не изуродованных из-за урана, такого нужного в наступавший атомный век. Там горы до небес, там леса изумрудной зелени, там водопады, там странно тепло, и земля родит все и помногу.

Стремясь жить «справно», без работы она сидеть не могла, да и не умела; если ты из семьи многодетной и нищей, то пути всего два – или плодить нищету, судьбу кляня, или работать.

«Колотиться».

Подростком она попала в дом к «барам». На прииске, в доме управляющего, бегала горничной до самого девичества. Было то самое счастливое ее время. Там-то она – худенькая, быстроглазая, черненькая – научилась и тонкому рукоделью, и сервировке стола, и готовке со сложностями, с выкрутасами.

Там же приобрела она привычку кухарничать в белом фартуке, заправлять волосы на особый строгий манер, под тарелки подкладывать салфетки, самолично расшитые. У нее был вкус к красоте, к приятно устроенному быту, и она готова была потрудиться, чтобы белье хрустело крахмально, чтобы «фиялочки» по салфеткам вились.