Леонид Леонов

… и пусть это будет Рязань!

История людей пополняется светлой датой, какие редко встречаются в летописях людских поколений. Со временем, изваянная в торжественной бронзе, она закрасит монументальные памятники на наших площадях, и, может быть, с нее начнут вести потомки новое летосчисленье планеты. Некому и незачем будет объяснять, что в этот день была провозглашена самая гуманистическая из конституций и народы Союза тысячами поднятых делегатских рук приветствовали ее замечательного творца.

Только девятнадцать лет отделяют эту дату от другой, когда в грозе и скрежете гражданской войны родился еще небывалый общественный строй. Но мы уже привыкли к нашим неслыханным правам хозяев своей земли; мы уже потеряли счет заводам, где куются наши достаток и сила; нас уже не удивляет, что на наших глазах ленивая сила древних рек преобразуется в киловатты, а руды — в свет, в музыку, в корабли, в умные машины и страшные для врага наши лапы; мы остаемся спокойны, когда внуки бесправных рабов превращаются в героев, известных миру, а глухие захолустья вчерашней империи — в просторные и светлые города. У них нет прошлого, они сделают его сами.

Со временем мы станем еще богаче и могущественней. Мы перешагнем пределы любой мечты, какая может зародиться даже сегодня. Мир удивится нам неоднократно. Но этот возраст юности, прекрасное девятнадцатилетие наше не повторится больше никогда.

В этот высокий и ясный день, когда виднеется будущее, оглянемся назад, товарищи мои, поищем доброго и, пока свежа память, вспомянем скудость и казни вчерашнего Египта, который мы покидаем навсегда. Пройдемся же с лупой по изменившейся карте страны и для сравнения с минувшим возьмем наугад какой-нибудь почтенный в старой империи город. И пусть это будет такой, которому менее других повезло в отношении новостроек. И пусть это будет город, постепенное умирание которого остановили наши пятилетки. Пусть это будет славная и знаменитая Рязань!

И верно: нет под Рязанью крупных морей, чтоб могли возникнуть там судостроительные заводы; не текут здесь ни Днепр, ни даже Волхов; не таят горы ни меди, ни золота, да и самых гор не приметно на горизонтах. Хоть и содержатся в недрах этого края фосфориты и уголь, гипс и охра кое-где и другие нерентабельные в прошлом сокровища, не спасли они своего города от угасанья. И оттого от века славилась Рязанская земля только огурцами да лаптями, да еще прославленным мороженым яблоком, что щемит десны и тает на языке, да еще треугольными пирогами с печенкой, про которые шутили тамошние острословы, что и начинка-то в них собачья. Такова была она, грустная символика края!

Она будет сопровождать нас на всем нашем пути по вчерашней Рязани. Вот мы вошли сюда из Троицкой Слободы и нас встречают: направо — тюрьма стиля ампир, налево — казармы того же императорского стиля — наследие государя Николая I и архитектурная гордость старой Рязани. Потом мы сворачиваем на Астраханку и целый час, с предосторожностями, бредем ночным городом до самого обрыва в его другом конце. Не оступитесь! Внизу чернеют воды Трубежа, и в мокрой тьме светятся далекие огоньки деревенских клубов. Осень и ночь. Мокрый ветер ударяется с разбегу в высокий, осыпающийся берег; он рябит обильные лужи и как бы губкой вытирает линялую позолоту куполов. Все спит — люди и горластые рязанские петухи. В каменном подпольи главного собора спит среди мертвых архиереев мертвый Стефан Яворский, президент Петровского синода, проповедник и автор мало кому известного стихотворения «Последнее книгам целование». Они для него были «слаще меда и сота… богатства, славы и рая любви».

В такую непогодную ночь легче приходит в память невеселая история Рязани. Она стара, ей 850, — пролезем в ее каменные щели!.. Сперва — сумерки, и летописи безмолвствуют, но слышите, как шумят ее обширные дубравы и древнейшие народы движутся из края в край!.. Мещеряки платят дань хазарскому кагану. Мед и воск, бобровые и собольи шкуры. Приходят вятичи и кривичи, для всех хватает места здесь, на стыке мещорских лесов и степи. Ярослав Святославич, правнук Владимира Святого, плотно садится на Муром и Рязань, под шумок чернигово-киевской распри. Раздел семьи; старший Святослав, ныряя в колымаге по трясинам, перебирается в Муром; младший Ростислав укрепляется в отцовском гнезде. Затем пробелы в летописях, пока не начинает капать на эти желтые листы братоубийственная кровь. Усобицы и коварства; на местах удачной резни подымаются в благодаренье богу первые, еще убогие монастырьки. Глеб Владимирович заманивает шестерых родичей в Исады; спрятанные половцы режут их, веселых и пьяных, на пиру. Уцелевший Ингварь гонится за убийцами в половецкие степи… Но похожи друг на друга родословные русских городов, — сам Герберштейн отмечает сварливость наших князей. Опять сумерки земли Рязанской, пока событиями не набухает эта тьма. Всё бежит, наталкиваясь друг на друга. Рушится еще неокрепшее. — Наступил скорбный для Руси ХIII век.