И сегодня стреляют

– Молчит, стесняется. Ну, я за него расскажу. Идет он, значит, с донесением, за карман держится. А в кармане что, думаете? Конечно, она, родимая, бутылочка тоись. Где раздобыл – секрет, только берег он ее пуще командирского донесения. А тут налет, рядом ка-ак… Бомба, в общем. Осколками не задело, а доской шмякнуло. Как раз по карману-то, по бутылочке. Ну и порезало ему ногу аж до самой кости.

Зашевелились вокруг, загудели сочувствиями. Не понять только – раненому сочувствуют или бутылку жалеют.

– А чего, доброе ранение, – отозвался кто-то. – Не поганым немецким осколком, а своей же, родимой.

– Опять зашевелились и, видно, кто-то изловчился, принюхался.

– А пахнет еще, ей-богу, пахнет.

– От штанов у раненого завсегда пахнет, – тотчас прокомментировали сообщение. И засмеялись, сдерживая себя, загыкали, заохали, довольные.

– Это смотря чем. У него не то, что у тебя, – водочкой…

Так и не подал голос этот Нуйкин. А иные говорили торопясь, перебивая друг друга, словно это была последняя возможность сообщить о себе. Бабы, что арбузы принесли, сидели помалкивали, комары на солнце не досаждали, тянуло табачным дымком. И бомбы не падали вокруг, немцы забыли воевать в этот час, не слали свои самолеты. Одним словом, благодать, да и только, будто не муки привезли эти люди с того берега, а одни только добрые байки.

Чудилось Матвеичу: тянет его, плывущего, речная глыбь, затягивает. Выныривает он, слышит голоса и снова опускается в тишь и немоту. В какой-то раз вынырнув, разобрал:

– …Девчонка-то, ребенок совсем, а туда же, воевать. Ее даже медалью наградили, «За отвагу». А она: «Спасибо, дяденька…» Спрашиваем: как от немцев-то убежала? А чего, говорит, было делать? Немцы, говорит, на кухню привели, заставили лук чистить. Совсем изревелась от лука-то. Решила бежать скорей, а то, говорит, совсем пропаду…

Матвеичу виделся Степка, размазывающий слезы кулаком по грязной мордашке. Тянулся к нему, хотел помочь утереться, но Степка каждый раз отдалялся. От этого самому хотелось зареветь, как маленькому, и сердце щемило. Какой-то шумок был, шебаршение, голоса слышались, кто-то куда-то шел, кого-то звал. И чудилось, что это Татьяна его зовет не дозовется, что это Степка куролесит, никак не успокоится. Слышались разрывы бомб, но даже они не будили Матвеича. Думалось только – во сне ли, наяву ли, – не верил прежде, что люди так выматывались – под бомбежкой спали, а теперь сам…

А разбудила его песня. Кто-то совсем близко напевал, будто жаловался самому себе:

Прошли дени мои, денечки,Когда с девчонкою гулял…

С трудом разлепил глаза, разглядел за кустами красноармейца, чистенького, в новой пилоточке, в гимнастерке под ремнем. Он сидел, привалясь спиной к тонкому стволу ивы, и, обняв винтовку с длинным штыком, глядел в небо.

Бывало, рано просыпаюсь —Лежит девчонка на руках.Теперь я рано просыпаюсь —Стоит винтовка в головах…

Матвеич огляделся. Никого раненых не было. Только этот, бог весть откуда взявшийся боец.

– А где все-то, – спросил, широко зевнув.

Боец вскочил, уронил винтовку, быстро подхватил ее, наставил штык на Матвеича.

– Ты кто?

– Где все-то, спрашиваю?

– Кто – все?

– Ну, все. Раненые тут были.

– Не знаю, не видел.

– А сам-то кто?

– Как это – кто?

– Ну, чего сидишь-то?

– А чего?

– Тьфу ты, разбудил только.

– Ну, ты, батя, и спать, – успокоился боец. – Войну проспишь.

– Хорошо бы.

– А кто будет Родину защищать?

– А ты-то вон какой гладенький.

– Это ты на что намекаешь?!

– Избави бог. Я просто говорю.

Он сел, потер ладонями давно не бритые, колючие щеки. Вокруг и впрямь никого не было, увезли, видать, всех, а он и не слышал. То есть слышал, да очнуться не мог, так умаялся. Из-за кустов, где был катер, кто-то закричал громко:

– Спиркин? Куда ушел?

– Здесь я, – отозвался боец.

– Обойди кругом, поищи капитана. Где-то тут он, недалеко.

– А я обошел, никого нету. Старик вот только.

– Какой старик?

– А я знаю?

– Так узнай.

Боец поглядел на Матвеича и пожал плечами.

– Вишь, начальник сердится. Чего я теперь скажу-то? Пойдем уж, покажись ему.

Он помог Матвеичу подняться и, придерживая за локоть, повел к катеру.

Механик Ведеркин встретил на берегу, наклонившись и щекотно дыша в ухо, принялся торопливо рассказывать о каком-то дурном командире, который только и делает что тычет револьвером да грозится трибуналом.

– Где он есть-то?

– Да в каюте сидит, не вылезает.

– А чего ему? Не там встали?

– На тот берег ему надо.

– Надо так надо. Вот стемнеет и перевезем.

– Ему сейчас надо. Приспичило.

– Пьяный, что ли?

– Нет вроде, – засомневался Ведеркин.

– Да он в рот не берет. Принципиально, – сказал боец, стоявший рядом. – И ткнул Матвеича кулаком в бок. – Ты, что ли, капитан? Чего ж таился?

– Почему таился?

– Почему – это ты начальнику скажешь. От него не скроешь, душу вынет. Пошли давай.