И сгинет все в огне

В тот день, в тот последний хороший день я просыпаюсь чуть позже восхода солнца от запаха завтрака. Мама все еще спит, свернувшись калачиком на боку в постели, а младшая сестра Сера спит рядом с ней, храпя с широко открытым ртом. Но отец уже встал, стоит на кухне и раскладывает все мои любимые блюда на нашем маленьком круглом столике: деревянную миску с оливками, жестяную кружку молока и, что лучше всего, несколько булочек из пекарни ниже по улице, покрытых сахарной глазурью и начиненных яблоками. Я бегу за стол еще в ночной рубашке, и отец смеется при виде того, как я целиком запихиваю булочку в рот.

– Твои любимые, да, обезьянка? – говорит он, хватая кофейную чашку. Он уроженец южной Маровии, с бледной кожей, растрепанными рыжими волосами и небольшой россыпью веснушек на заостренном носу. Невысокого роста, как и я, на добрые полголовы ниже большинства мужчин, и носящий изящные золотые очки, которые мгновенно выдают в нем ученого. – Я всегда любил с черникой.

– Яблочные лучшие, и все это знают, – отвечаю я, кроша повсюду кусочками булочки. Отец лишь улыбается и качает головой, поворачиваясь обратно к чайнику, стоящему на плите. Он ставит чашку и берет свои локусы, тонкие палочки из зеленого дерева с выгравированными прядями плюща, палочки, с которыми я хочу поиграть больше всего на свете. Я не вижу, как он вырезает глиф, потому что еще не умею соскальзывать в Пустоту, но вижу, как его руки неуловимо быстро порхают, а затем чайник свистит от мгновенного нагревания.

– Тебе обязательно

идти сегодня? – спрашиваю я, заранее зная ответ. На нем костюм, тот, что с маленькой бабочкой и цепочкой от часов. Он надевает его только на работу.

– Обязательно. Долг зовет. – Он заканчивает варить кофе, затем подходит и садится на корточки рядом. – Но я обещаю, что буду дома к ужину. – Он наклоняется, чтобы поцеловать меня в лоб. – Веди себя хорошо. Повеселись.

Я невольно усмехаюсь:

– Я не могу сделать и то и другое.

Это наша маленькая шутка, и я понятия не имею, когда она появилась, просто мы говорим ее всякий раз, когда расстаемся.

– Пока, обезьянка, – говорит он и уходит с доброй и теплой улыбкой.

Мама просыпается через полчаса, спросонья протирая глаза. Она Изачи, одна из Рассеянных людей, с загорелой кожей, вьющимися черными волосами и глазами глубокого темно-карего цвета. Она идет босиком, потому что всегда так ходит, и пьет чашку кофе, которую оставил ей отец, так, как будто это нектар Богов. Она пытается двигаться тихо, но Сера все равно просыпается, резко выпрямляется в постели и мгновенно устремляет глаза на меня.

– Булочки? – спрашивает она. – Ты оставила мне булочку?

– Нет, – вру я в шутку, но, вместо того чтобы рассмеяться, она опускает голову, убитая горем. – Ну, то есть да! Конечно! Я пошутила! – Я бросаюсь к ней, протягивая последнюю.

– Несмешная шутка, – ворчит она, даже когда откусывает кусочек. Сере только исполнилось шесть, и если я похожа на маму, то она вся в отца. У нее его бледная кожа и веснушки, огромные голубые глаза и ученый нрав. Но что действительно бросается в глаза – это ее волосы. Они ярко-красные, как закат, и каскадом ниспадают по спине до самой талии прекрасными локонами, похожими на волны в океане. Каждый незнакомец, которого мы встречаем, говорит об этом, и я бы солгала, если бы сказала, что не завидую.

Но у меня есть кое-что, чего у нее нет. Метка на левом запястье, татуировка, светящаяся ярко-красным и золотым. Запястья Серы такие же чистые, как у мамы. Я лишь единожды спрашивала, почему у меня она есть, а у нее нет. В тот момент лицо отца помрачнело.

– Потому что ей повезло, – ответил он.

– Полагаю, мне

ты не оставила булочку? – спрашивает мама, и моя виноватая гримаса в сахарной глазури – единственный ответ, который ей нужен.

Мы втроем одеваемся и отправляемся по делам. Мы идем на рыночную площадь, заполненную десятками стендов, залитую шумом кричащих продавцов. Запасаемся хлебом, фруктами и соленым мясом. Мама покупает для Серы книгу со стихами и маленькую деревянную лошадку для меня.

– Его зовут Боуншенкс, и я люблю его! – кричу я, к всеобщему изумлению и великому веселью мамы. Затем мы идем в библиотеку, небольшое здание с дюжиной книжек с картинками. Сера спокойно сидит и читает их, пока я бешено ношусь по проходам. Мы обедаем в районе Изачи, любимое мамино блюдо из говядины со специями, которое слегка обжигает язык, и проводим по меньшей мере полчаса, наблюдая, как жонглер бросает мячи, посохи и ножи. Это особенно впечатляет, потому что он обычный Смиренный, никакой магии.

Поскольку мы вели себя хорошо, наш день заканчивается прогулкой по пляжу – моей самой любимой части Ларока. Я скачу по песку с Боуншенксом, гоняюсь за Серой в грохочущих волнах, зарываюсь по пояс и притворяюсь болотным гоблином. Мама просто сидит рядом, глядя в бесконечную синеву.

Такой я ее всегда буду помнить. Отдыхающей у кромки воды на хрупком сером песке, с легкой улыбкой на лице, в то время как я делаю колесо вокруг нее. Ее глаза полны доброты и любви, а в глубине – невыносимая ноющая печаль. Это она, навсегда.