И снова уйдут корабли...

Радист Семушкин, невысокий, похожий на подростка человек неопределенного возраста, гнет спину у своего столика, по его колышащейся спине чувствую, что с кем-то объясняется по телефонному каналу. Наверное, с Малевским. Тот на своем маленьком биплане «ездит» над участком, который поближе к берегу. Ждет нашего зова на подмогу.

А мы не зовем.

Должно быть, ветер усилился, уж очень валяет самолет. Сил нет. Того гляди перевернемся! Пожалуй, к ста километрам в час подобрался недобрый для нас ветерок. Мы меняем галсы, а он атакует самолет то с бортов, то с носа, то пытается ухватить за хвост и опрокинуть. Лица у нас обмякли и оплыли, головы деревенеют от усталости. В полете восьмой час. Прошли почти все зубчики гребенки. Скорее всего, не разглядели охотника на льдине или он уже мертв и метель запорошила его тело, накрыв снегом, как саваном. Восьмой час и все над одним и тем же районом, который по размеру меньше Москвы. Командир сказал: «пока есть горючее». Может, хватит горючего еще не на один час?

Меняем галс, снова ложимся на борт. Море с вкрапленными в его глазурь лоскутами льдин опрокидывается, льдины взлетают вверх, к небу, за их торосами вдруг вспыхивает отраженное в неожиданно чистой воде солнце, и на мгновение передо мной предстает видение: тускло отсвечивающие в солнечных лучах ровные срезы скал, похожих на стены древнего замка и пики сопок, как кровли храмов. Остров!

— Колючин! — кричит мне от противоположного борта Володя.

Колючин… Название этого крохотного островка в Чукотском море сберегла память с детства. Сколько раз черная картонная тарелка громкоговорителя, укрепленная на стене в моем доме, роняла мне в уши имена и названия, которые запоминались навсегда, напрочно входя в историю: «Челюскин», Водопьянов, Воронин, Шмидт, Чукотка, Колючин… Здесь, недалеко от этого одинокого скалистого островка в Чукотском море, лежит на дне пароход «Челюскин», а вот в этих просторах на этих льдах и творилась возвышающая человека и страну прекрасная челюскинская эпопея.

Значит, мы все-таки сохранили с тех времен в себе нечто самое главное, что и делает нас людьми, раз сейчас в лихой непогодный день на самой грани возможного ковыляем в штормовых потоках ветра, рискуя каждую минуту сигануть в подступающее к крыльям море. Ищем человека! Поиск продолжается…

И вдруг из раскрытой двери пилотской кабины пересиливающий грохот моторов торжествующий, счастливый, короткий, как вздох облегчения, крик:

— О… ооо… он!

Нашли! Я расплющиваю на стекле иллюминатора лицо. Где он? Где? Самолет снижается еще больше, делает крутой разворот, шарю глазами по корявым плоскостям льдин. Одна, вторая, третья… Не вижу ничего! Пусто! Может, там в пилотской ошиблись? Еще один разворот, моторы воют, словно на последнем дыхании. Льдина под крылом на этот раз проползает медленно, словно специально притормаживает, чтобы ее хорошенько осмотрели. Из нее торосы торчат, как сталагмиты. Среди торосов черный крестик. Он шевелится. Человек! Он задрал лицо к небу, мне кажется, что я даже улавливаю блеск его глаз. Жив! Он забрался на самый высокий торос и размахивает руками, а около него прыгают четыре собаки. А вон и охотничьи нарты!

Жив человек! И его собаки живы! Нашли! Какие мы молодцы!

— Не сесть здесь Малевскому! — слышу голос Володи. — Мала льдина… Придется вертолет вызывать.

Мы снова разворачиваемся, максимально снижаемся, еще раз проходим над льдиной. А тот внизу все машет и машет. И как сохранил силы на такой всплеск восторга? Десять дней в море!

Теперь у нас другая задача: охотнику нужно сбросить продукты. Сброс должны выполнить мы с Володей. Из хвостового багажника механик вытаскивает железный, потемневший от ржавчины ящичек. Он именуется тревожно-уважительно: «Н. З.»— неприкосновенный запас. Ящик можно вскрыть только в самом крайнем случае — когда беда. Сейчас как раз такой случай. Спасительный ящик становится прикосновенным. Его задача: продлить человеку жизнь, дать ему силы дождаться помощи людей. Володя ножом вскрывает крышку ящика. Его движения торопливы, но четки. Крышка с трудом поддается, содержимое ящика вываливается на пол. Лицо механика перекашивается, губы становятся жесткими, как резина.

— Сволочи!

У наших ног — труха из галет, кусков сахара, комков соли, спичек, чая и почему-то гречневой крупы. Все перемешано, заплесневело, высохло — негодно к употреблению. Фляжка для спирта пуста.

— Эх, люди!

Оказался бы сейчас рядом с нами тот, кто снаряжал этот ящик, кто клал его в самолет в качестве спасительного «Н. З.»— вот, ребята, вам в случае беды! Сбросили бы мы этого подлеца сейчас с самолета в море, как преступника, заслуживающего высшую меру.

Хорошо, что от нашего бортового обеда кое-что осталось — хлеб, колбаса, консервы… Я нащупываю в кармане початую пачку сигарет — вдруг курит? — тоже сую в спальный мешок, куда Володя складывает продукты. Из пилотской выскакивает радист — в какой-то щели обнаружил плитку шоколада. Срывает с полки свое кашне — тоже сует в мешок, пригодится охотнику.