И снова уйдут корабли...

На это событие я не обратил особого внимания — мало ли в океане судов! Пошел снова побродить по кораблю — деваться-то некуда, по когда через час вернулся на облюбованное место на шлюпочной палубе у борта, то вновь увидел на крыле мостика матроса с биноклем. Теперь рядом с ним был уже офицер в белом тропическом кителе и черной форменной фуражке. Оба, не отнимая от глаз биноклей, долго и, как мне показалось, напряженно смотрели все туда же, в сторону кормы. Синяя клякса за кормой «Картича» увеличилась в размерах, посветлела, стала голубоватой, приняла четкие очертания, и теперь уже можно было без труда различить контур большого судна с высокими бортами и мощным туповатым носом. Ничего особенного в облике приближающегося корабля не было — и что это так заинтересовало тех на мостике?

Наконец, жара допекла. Я решил, что уже в достаточной мере продемонстрировал всему «Картичу» — и пассажирам, и экипажу — свою самостийность, и отправился в каюту. Здесь с облегчением скинул с себя костюм, принял душ, распахнул во всю ширь створку иллюминатора, рухнул на койку, достал припасенную на дорогу книгу, — ладно, пускай там, в Москве, размахивают праздничными стягами и лопают пирожки с капустой, а я проведу праздник в неторопливом чтении. Раскрыл нужную страничку, но долго не мог сосредоточиться на тексте. Откинулся на подушку. Зайчики на потолке пропали, только за бортом все так же полуденно сонно шумела вода, которую, не торопясь, бороздил старенький «Картич». Взглянул на часы. Сейчас в Москве демонстрация уже завершилась, затихает дневной праздничный шум на весенних улицах, город делает короткий передых перед наступлением вечера, когда иллюминации четко обозначат его магистрали и они снова наполнятся веселым гомоном. А в дверь моего дома на Трубной уже стучатся гости, в гостиной на столе их поджидает просторное фарфоровое блюдо, наследство от бабушки, полное румяных пирожков с капустой… И вдруг мне стало себя очень жалко, и я почувствовал всю остроту своего одиночества в этом чужом, закордонном мире. Наверное, по причине глухой неприкаянности я задремал.

…К шуму волн за иллюминатором стали все больше примешиваться какие-то возгласы, смех, даже крики. Я разобрал английское: «Лук! Лук!» — «Смотрите!»

Было ясно, на палубе что-то происходит, нечто выходящее за рамки неторопливого бытия обитателей лайнера дальнего следования, идущего через тропики. Интересно, что же? Поколебавшись, я с неохотой поднялся с койки — дорожная лень затягивала и меня. Облачился в шорты, тенниску, надел босоножки и голову прикрыл от солнца легкой кепочкой с длинным козырьком — как все на борту.

Стоило бросить взгляд за борт, как стала ясной причина гвалта. Давно следовавшее за «Картичем» неведомое судно, оказывается, нас почти догнало и шло теперь близким параллельным курсом. Судно выглядело внушительно, больше «Картича», судя по очертаниям, торговое, с торчащими по бортам стальными стрелами талей, с мощной, как башня, дымовой трубой. Наверное, тоже англичанин, раз он так заинтересовал вахтенных на мостике.

Вдоль левого борта «Картича» собрались слегка взбудораженные неожиданным развлечением пассажиры. Подходили все новые, многие с биноклями, даже подзорными трубами. Каждый англичанин в душе спортсмен, особенно обожает гонки. А здесь вдруг настоящие, океанские. Да какие! Громоздкое, тупоносое, по виду такое неуклюжее грузовое судно запросто догнало и теперь готово перегнать элегантный лайнер! Для респектабельного пассажира океанского плавания удар по самолюбию.

Недавняя английская чопорность, царившая на борту, была нарушена английским бойцовским азартом.

— Давай! Давай! — кричали на палубах, хлопали в ладоши, вскидывали руки, словно подбадривали сухогруз к новому броску. — Давай!

И, словно вняв неожиданному пособничеству пассажиров изящного лайнера, тупоносый его соперник прибавил ход — белые буруны возле его форштевня вскинулись еще выше, шире, разлетелись в стороны, как крылья большой птицы.

— Давай! Давай!

Еще минута, другая, третья… Еще немного, последнее усилие… Ну! Я поймал себя на мысли, что тоже поддался всеобщему азарту. А что же те, на вахте? Почему бы не прибавить им газку? На крыле мостика теперь были уже трое, и среди них долговязый человек с серебряным мазком усов на смуглом лице. Наверняка капитан. Давай, капитан, покажи же, что есть еще порох в пороховнице!

Прошло с полчаса, и сухогруз поравнялся с «Картичем». И вот тут я обнаружил на трубе сухогруза красный околыш, а на околыше выпуклую, обозначенную золотом эмблему — серп и молот… Наш!

— Рашен… — кто-то рядом со мной даже не произнес, а словно выдохнул с изумлением вместе со всем содержимым своих легких.

— Рашен! — повторили другие.

Крики и возгласы мгновенно стихли, руки опустились— переваривали неожиданность. Снова стало слышно, как у борта напрягшегося в беге «Картича» глухо шумят волны, казалось, это старый лайнер надсадно дышит в непосильном для его возраста беге. Мне почудилось, что привычная дрожь палубы под подошвами моих босоножек стала ощутимее — из последних сил трудится машина!