И сотворил себе кумира...

Семенко только отмахивался от напоминаний, а в новых стихах („Бумеранг“) утверждал новую эстетику „революционного динамизма“, этакое футуристическое западничество:

Товарищ, запиши: Говорю серьезно — Без Европы нам, Как попам Без души!

Полищук был внешне полностью ему противоположен: томный красавец, с „артистической“ шевелюрой, внимательно слушавший самого себя. Но и он был „крайне левым“ в речах, в статьях и брошюрах требовал новых „революционно индустриальных“ форм поэзии, страстно проповедывал верлибр. „…В строительстве верлибра Украина значительно опередила Россию. Основные силы поэзии в России из-за ее индустриальной и бытовой отсталости опираются на точные или только слегка расшатанные точные размеры (Маяковский, Клюев, Безыменский).[17]

Нам интереснее были его стихи, часто откровенно эротические.

Некоторые деятели „Новой генерации“ тоже выступали глашатаями безоговорочного „западничества“, а в иных случаях даже „безнационального космополитизма“. Гео Шкурупий упрекал Маяковского, что он „макает перо в чернила из красок национальных лохмотий“. А о себе писал: „Если спросят меня, какой я нации, я скажу: я плевал на все нации!“[18]

В „Футур-эпопее“ Мечислава Гаско действие развивалось „на земле сеннациистичной“ (эсперантистское понятие)… „через три тысячелетия после того, как исчез полулегендарный партикулярный хутор, который назывался Украина“.[19] Но в то же время в романе Шкурупия, жестоко изруганном критиками всех направлений, героиня скорбела: „Украина — самая несчастная из всех колоний; ее захватили те варвары, которых она когда-то обучала азбуке“.[20]

Мы слушали споры и перебранки, читали дискуссионные статьи, рябившие ироническими кавычками, спаренными вопросительными-восклицательными знаками, обличительными скобками „курсив мой!“ и уснащенные грозными идеологическими проклятиями…

Слушали, читали и терялись. Недавно только с трибун и в газетах обличали Миколу Хвыльового за „буржуазный национализм“. Иные пролетарские критики обзывали его просто фашистом. А я любил его поэтическую прозу о революции и гражданской войне, особенно повесть „Кот в сапогах“. Он писал о красноармейцах, о восставших крестьянах с неподдельной силой привязанности, с нежностью… Правда, его полемический призыв „как можно скорее и подальше удирать от русской литературы“ и мне представлялся безрассудным заблуждением. Но ведь это вырвалось в горячке спора с великодержавниками. Зачем же сразу поносить его как смертельного врага и призывать всех на борьбу с „мелкобуржуазным антисоветским хвыльовизмом“?.. Но не прошло и двух-трех лет и уже сам Хвыльовой, обличая „Нову генерацию“, обвинял ее авторов в… „хвыльовизме“, в „мазепинстве“ и в „чистом нигилизме, который оборачивается национализмом“.[21]

Все эти дискуссии были, конечно, любопытны. Однако порой раздражали и сердили: сегодня кажется, что прав этот, а завтра убеждает его противник, да и сам обруганный убедительно кается, разъясняет свои ошибки…

Меня злило, иногда приводило в отчаяние собственное неумение, неспособность разобраться в таких спорах, самому понять или хоть почуять, где правда, где кривда.

Зато всех нас, вчерашних школьников, бесспорно занимала поэтесса „Авангарда“ Раиса Т. Маленькая, тоненькая, очень густо накрашенная, она читала стихи, в которых рассказывала, как впервые отдавалась:

Ты так просыв мэнэ, будь моею, И сталося. Вэлык закон буття. В трави забулы мы томик Гейне. На витри лыстя його шелестять…

В другой строфе поминались даже „червоны плямы в лентах матинэ“. Мы спорили, следует ли это полагать небывалой поэтической смелостью, либо зарифмованным эрзацем древнего обычая — вывешивать на воротах окрававленную простыню новобрачной.

В русской секции вожаками были Меттер, Корецкий и Санович. Обычно председательствовал Меттер, иногда он читал свои рассказы. В одном из них действовали несколько стандартных персонажей тогдашней советской беллетристики; автор прятал их в кладовке, вызывая по мере надобности, а они жаловались, бунтовали.

Маяковский, приезжая в Харьков, бывал в доме родителей Юры Корецкого, хвалил его стихи.

Мне очень понравилась баллада о хитром персидском рыбаке, которого не смутил коварный вопрос шаха, какого пола выловленная им диковинная рыба:

Эта рыбка говорит: Гер-ма-фро-дит…

Широколицый, широкоплечий Юра читал чуть нараспев, скандируя:

Благо-ухает фарсидская весна,В карманах туманы звенят.Раздайся народ во все стороны,

Эх, и кутит рыбак здорово!

Тосик Санович, тихий, задумчивый интеллигент, считался наиболее радикальным из всех новаторов:

Устерзанные ветра над Украиной каркали,Длела сии зимовитая остынь,Являя застуженному ХарьковуДоцельную приверженность Осту.

Его любовные стихи казались нам вразумительнее: