И уплывают пароходы, и остаются берега

- А вот скажи мне,- Савоня обращается уже через стол к Несветскому.Как это понять? Вот стоит она, церква, и все на нее глядят и удивляются. И большие деньги плотют, дай только доехать до наших местов, посмотреть. Так?

- Так...- согласно кивает пробором Несветский.

- А пошто раньше на нее никто не глядел? Парохода плывут, и все до единого мимо. Не замечают теих церквей, как ежели б их и вовсе нету. Вот скажи!

Савоня сощуривается, пытается поймать и удержать на себе взгляд Несветского, но тот выжидательно молчит, барабанит пальцами по столешнице, и Савоня продолжает:

- У меня на Спас-острове дружок есть давний, Мышев. Теперь по плотницкому при музее. Летом в сорок девятом годе заехал я к нему покурить да попроведывать. Глядь, и начальство вот оно из району. Справился тот начальник про колхозные дела, все свое спроворил и уезжать собрался. А церкви середь острова стоят, никак их не минешь. Повернул он на их поглядеть. Походил это он по погосту, поприщуривался. Мы с Мышевым тоже недалече топчемся, што, мол, скажешь. Дак и што сказать, это теперь постройки обихожены да прибраны, ученые к ним приставлены, каждую досочку на учете содержут. А тади ограда была порушена, дурная травина из-под порога прет, скотина шастает. И говорит тот заезжий человек: разобрали бы вы, мужики, этот хлам. Завалится, дак и ушибет кого. Сколь под ним-то пашни занято, под погостом. Не то, говорит, хоть одни купола посбросайте.

Савоня отрывает от рыбьей головы плавничок, тянет ко рту, но тут же откладывает:

- А теперь вон оно как повернулось! Не успеет один пароход с гостями отчалить, вот тебе сразу оба-два, успевай только принимать да показывать. Што за причина? Должно, указание какое дадено - на церкви глядеть.

Дима-большой откидывает голову в раскатистом хохоте.

- Дак, а чего? - растерянно мигает и тоже смеется Савоня.- А иконку теперь и не показывай на пристани. Это как набегут, как почнут отнимать друг у дружки! Каждый норовит себе ухватить. А то дак одно лето детишек привезли да с учителем. Посадили их на камушках, и давай они церквя каждый себе срисовывать. А учитель меж ими ходит и поглядывает. И так это все усердствуют. Уж, думаю, не из семинарии? Не к духовному ли званию обучают?

- Это, папаша, хорошо,- учтиво поясняет Гойя Надцатый.- Народу надо знать себя, свое прошлое.

- Не-е! - мотает головой заметно охмелевший Савоня.- Я тебе так скажу, начистоту: народу никак не с руки на церквя глядеть. Ему, к примеру, лес надо сплавлять, лен дергать... Когда ему на пароходах кататься? Сто целковых платить за это - не-е! Не поедет, верно говорю! И иконки ему не надобны.

Несветский неожиданно заспорил о чем-то с Гойей Надцатым, и Савоня, видя, что его уже не слушают, договаривает самому себе:

- Оно ведь как: у кого рот, тот и народ... Вон в Вытегре так-то глядели, глядели, да и сгорела церква в одночасье. Семнадцать куполов, матушка. С самого Петра простояла. Не-е, ты мне не говори!

Спорили об иконах. Гойя Надцатый, нервно комкая бородку, пытается что-то возражать, но Несветский, на макушке которого задиристо топорщится петушок, запальчиво перебивает:

- Брось, брось, все это мода! Я в Третьяковке специально наблюдал. Вваливается этакая мадам с авоськой и: где тут Рублев? Ах как прекрасно! Перед рублевскими досками всегда толпы, и каждый старается изобразить на своей физиономии глубокомыслие.

- Ну почему же изобразить...

- Потому что никак не реагировать на эти доски считается неприличным.

- Но при чем тут дама с авоськой? Надо говорить о сути явления.

- А вот тебе и суть! - перехватывает Несветский.- Нам ужасно хочется, чтобы и у нас была своя эпоха Возрождения. Но этот твой Рублев - мальчик в коротких штанишках по сравнению с тем же Леонардо да Винчи. У того пластика, анатомия, формы, вполне доступные пониманию человеческие образы из плоти и крови. А что у Рублева? Плоско, примитивно!

- Вы это серьезно? - изумленно выговаривает Гойя Надцатый, и его серые, широко распахнутые глаза смотрят на Несветского с горьким недоумением и болью.

- Мальчики, мальчики! - пытается вмешаться Шурочка.- Давайте лучше о чем-нибудь другом. Ну что вы все: Рублев, Рублев, честное слово!

- Давайте, ребяты, споем.- Савоня теребит Надцатого за рукав, но Гойя не слышит.

- Нет, позвольте...- Гойя, бледный от выпитого вина и волнения, даже привстает с лавки.

Савоня отмахивается от спорщиков и, обхватив голову ладонями, в одиночестве сам себе наговаривает песню, уже давно шевелившуюся в нем:

Гляну я далеко - там озеро широко,

Озеро широко, да белой рыбы много...

И, почувствовав от этих слов счастливый и щемящий озноб, тихо, под шум спора, отпускает свой слабый и неверный голос на волю:

Ах, да озеро широко, ай да белой рыбы много-о,

Дайте, подайте ой да мне шел-ковый нево-о-од...

Но Савоню никто не слушает. Несветский с насмешливым торжеством в голосе выкрикивает:

- На леонардовских мадонн не только молиться, но и жениться на них хочется!

- Но если хотите знать, образы Рублева превосходят да Винчи своим внутренним драматизмом...

- Ерунда! - обрывает Гойю Несветский.