И возвращу тебя…

Колька поерзал, чтобы получше ощутить заткнутый за пояс «глок». Угловатая рукоятка пистолета хотя и вернула немного уверенности, но общего состояния не улучшила. Прошедшая ночь лежала у него на душе гнилой болотной лужей и упорно не желала рассасываться. Странно… столько лет он шел к ней, этой ночи, столько раз представлял себе испуганное ненавистное лицо сутенера, укравшего у него жизнь, радость, свободное дыхание — все самое дорогое, чем только может владеть человек. Он многократно воображал свою страшную месть, сидя на скамейке вышеградской автостоянки, он репетировал ее, убивая других подонков в Гамбурге, Стамбуле и Амстердаме, он смаковал каждую ужасную ее деталь, с холодной изобретательной яростью придумывая все новые и новые усовершенствования, чтобы сделать ее еще больнее, еще ужаснее.

Эти сеансы ненависти на протяжении четырнадцати лет позволяли ему выжить, помогали справиться с чудовищной разрушительной энергией боли, пожиравшей его изнутри. Представляя себе встречу с Рашидом, Колька как бы подсовывал своему ненасытному внутреннему зверю другую пищу вместо самого себя. По сути дела, они накидывались на врага вместе — Колька и его боль — и на пару мучили воображаемого Рашида до тех пор, пока боль, насытившись, не засыпала, свернувшись клубком в потаенном месте под Колькиным сердцем. И тогда Кольке становилось легче и можно было вздохнуть, осмотреться вокруг неожиданно повлажневшими глазами и заметить подросшие деревья, и солнце, и рваную тучу, и славную улыбку девушки в проехавшей машине.

И вот теперь, когда ставшие привычными от своей долгой неосуществимости мечты неожиданно сгустились до состояния яви, когда он наконец оказался в подвале незнакомого дома наедине со связанным Рашидом, теперь, когда уже можно было до отвала накормить собственную боль реальной, а не выдуманной местью, настоящим живым продуктом, а не каким-то там суррогатом из Дюссельдорфа или Парижа, именно теперь Колька не почувствовал ничего — ну то есть вообще ничего, кроме, может быть, особенно опустошительного разочарования.

Перед ним сидел усталый мужчина средних лет, заранее смирившийся с наказанием и даже не слишком оспаривающий его жестокость. Он был катастрофически несоразмерен тому дьявольскому злодею, который рисовался Кольке в его мстительных фантазиях. Механически проделывая задуманное над умирающим в муках телом, Колька не испытывал ни малейшего удовлетворения — скорее, отвращение к самому себе. Ему даже приходилось постоянно повторять, как напоминание и оправдание: «это Рашид, не забывай… это Рашид… тот самый Рашид…» Ненавистное имя эхом отзывалось у него в голове, как в пустой и гулкой комнате, где на каждой стене, куда ни бросишь взгляд, пылает один и тот же вопрос: «зачем?»

Потом, когда враг наконец убежал от него в смерть — на этот раз уже точно навсегда, Колька с облегчением убрал то, что осталось, встал под душ, и долго стоял под горячими струями, гадая, удастся ли ему теперь когда-нибудь заснуть в оставшейся жизни. Убив Рашида, он словно осиротел. Даже обычно послушная Гелька, та самая, сотканная из снов и бдений, из облаков, дождя и ночного лунного неба над вышеградской автостоянкой — даже она не откликалась теперь на его зов. Колька вышел во двор, побродил по мокрой от росы траве, постоял, запрокинув голову и пристально высматривая Гелькину тень на темном давящем своде, испещренном тусклыми, как гвоздевые шляпки, звездами… все напрасно — Гелька не появлялась. То ли небо здесь не подходило для нее, то ли действие, совершенное им в эту ночь, было настолько неправильным, настолько диким и ужасным, что испугало даже Гельку. Но не могла ведь она отказаться от него вообще? Нет ведь?.. Колька вернулся в дом и сел на пол у входной двери, тупо уставившись в противоположную стену и стараясь не думать вообще ни о чем, ни о чем.

Берл, увидев его поутру, вздохнул и спросил, не лучше ли прямо сейчас поехать в аэропорт и попытаться обменять обратный билет, так, чтобы ввинтить Кольку на ближайший рейс домой, в Боснию. Колька молча помотал головой.

— Посмотри на себя, — сказал Берл. — Ты сейчас годишься только на роль зомби в хорошей «страшилке». Но «страшилки» здесь не снимают. Послать тебя в Голливуд, что ли?

— Хватит, Кацо… — перебил его Колька, раздражаясь уже от одной необходимости раскрывать рот и произносить какие-то слова. — Поехали дальше. До конца.

Берл пожал плечами и пошел звонить. Кому, куда — Колька особо не вникал. Он знал одно: надо продолжать, не важно как, лишь бы чем-то заполнить звенящую внутреннюю пустоту. И тогда… тогда, может быть, вернется и Гелька.

В машине Берл сразу включил громкую музыку, тем самым демонстрируя подчеркнутое нежелание лезть попутчику в душу, и Колька был благодарен ему за это. Они ехали на юг, огибая Беер-Шеву, и на протяжении всей двухчасовой дороги ухитрились не обменяться ни единым словом. Даже на бензоколонке, когда Берл выскочил за сэндвичем, общение ограничилось лишь вопросительным взглядом с его стороны и отрицательным жестом с Колькиной.