И все погрузилось в трясину

   В сенях он опрокинул остатки каши с тарелки в подготовленную заблаговременно бадью с нечистотами и, кривясь, подхватил ее за прилаженную Апрашкой еще в его детстве веревочную ручку. Само собой, в повседневности он не прикоснулся бы к такой вещи и пальцем, но доверить эту свою повинность он не смог бы никому. Да и был ли у него выбор? Кто еще мог бы взвалить на себя эту ношу? Апрашка с Егоркой? Смешно ведь. А других людей в этих топях не водилось уже многие годы.

   Весь путь по невидимой, одному ему известной тропе занял, как обычно, около получаса. Конечно, он мог бы двигаться и быстрее, но его замедляла ледяная хватка все ближе подступающего к горлу ужаса. Ужаса от осознания, к чему его приближают эти неизменно тяжелые, самые тяжелые в его жизни шаги.

   Но вот и показалась из-за редких, невысоких деревьев его цель. Тот самый омут, дорогу к которому он помнил с детства. Тот самый омут, в котором живет Она. Отчаянно стараясь не вглядываться в мутное зеркало грязной стоячей воды, Матвей Палыч осторожно, с немного дрожащих вытянутых рук опрокинул свою бадью прямо в него.

– Кушай, Хозяйка, – прошептал он пересохшими губами. – Кушай, не гневайся.

   Что это колышется в воде у самого берега? Что за растрепанный темный моток? Затонувший после дождей кусок почвы с налипшей травой? Или…

   Матвей Палыч резко развернулся и бросился прочь почти что бегом, поскальзываясь и шумно хрипя.

– Мне почудилось, просто почудилось… – не вглядываться, не думать, не будить лихо. Если Она услышит, если по-настоящему поднимется с глубины… Не только его постигнет кошмар за гранью воображения, нет. Весь мир – он точно это знал – все, что только есть под солнцем, все погрузится в трясину. И потому – не думать, не вглядываться. – Почудилось мне. Не гневайся, Хозяйка. Все, что угодно, только не гневайся.

   ***

   Когда Матвей был еще совсем маленьким, отец изредка брал его с собой на охоту. Он, Павел Пистоль, любил охоту, пожалуй, больше, чем что-либо и кого-либо еще. Собираясь за общим столом с вечно гогочущей оравой своих потрепанных, жутких друзей с пустыми взглядами, он только и говорил, что о том, кого ему удалось подстрелить со времени прошлого застолья. Разумеется, некое подобие нежных чувств испытывал он и к сыну. Иначе зачем бы ему снова и снова пытаться научить того убивать?

   Только учение двигалось плохо. Сначала маленькому Матвею было тяжело даже поднять мертвым грузом тянущее к земле оружие. Когда же он подрос, и эта отговорка перестала работать, оказалось, что ему не дают покоя какие-то странные сомнения в этом благородном занятии.

– Если я нажму сюда, – спрашивал нюня дрожащим голосом. – Эта утка умрет? Совсем умрет, да?

– Именно, дурень, – отвечал Павел, награждая непутевого отпрыска тяжелым подзатыльником за глупый вопрос.

   Матвей хлюпал носом, зажмуривался и стрелял. Мимо. Раз за разом. Очевидно, нарочно. В его угловатой белокурой голове никак не хотела уложиться чудовищность навязываемого ему действа. Как же так: живое существо, имеющее какие-то неясные со стороны, но определенно наличествующие чувства и стремления, упадет замертво? И хуже того – упадет по его, Матвейкиной воле?

   Но разочарование и презрение в отцовских глазах ржавыми ножами резали его ранимую детскую душу. Он очень хотел достичь той недосягаемой высоты, на которой тятенька счел бы его достойным. И как-то раз он решил попробовать воспитать в себе недостающую для этого, как ему виделось, силу.

   Улучив момент, когда никому до него не было дела (что было не так уж сложно), он набрал в подол рубахи несколько камней размером в половину его большого, уже почти как у взрослого, кулака. Цель долго искать не пришлось – по двору в нескольких шагах от него, выискивая что-то в немного влажной, как всегда, земле, расхаживала наглая ворона. Все его существо противилось этому замаху, но тут наступить себе на горло оказалось проще, чем с отцовским ружьем. Отчасти потому, что он не вполне верил в возможность попадания – его испытанием было просто заставить себя швырнуть снаряд в направлении цели. И он швырнул. И попал.

   Что-то в самой глубине его сердца мучительно оборвалось, когда камень угодил птице вбок. Остальные снаряды с глухим стуком рассыпались по земле, а глаза заволокло соленым туманом.

– Молодец, – раздался над ухом насмешливый голос. – Первая добыча, а? Не насмерть, но зашиб же. Можешь, когда захочешь. А ну, не отворачивайся! Смотри, смотри на нее. Нравится?

   Матвею совершенно не нравилось, но он послушно вытаращил мокрые глаза. Подбитая птица с глухим карканьем неловко пыталась отпрыгнуть прочь, волоча поломанное крыло. Никогда раньше мальчик не видел такого отчаяния, как в ее черных глазах-бусинках.

– А ну, пошли, – Павел Пистоль схватил сына за плечо и поволок к его первой жертве. На его тонких губах заиграла кривая усмешка. – Дам тебе, остолопу, науку.

   В шаге от упавшей без движения в грязь птицы Матвей совершил неслыханную дерзость- вырвался из отцовской хватки и чуть отступил назад. Что-то странное мелькнуло на мгновение в глазах Павла, похожее не то на злость, не то на… уважение?