И жизни новизна. Об искусстве, вере и обществе

Таким в одном из ранних стихотворений Ольги Седаковой становится воспоминание о липе, а в созвучном произведении, написанном много позже, — «Деревья, сильный ветер», — опыт слышания и ответа расписан по ступеням нарастающего различения. Внешняя немота природы становится не нехваткой, а присутствием. Темнота вечернего сада становится не отсутствием света, а жестом («и соблюдая темноту»), свидетелем которого позволено стать человеку. В таком опыте предстояния поэт и начинает различать «голос в неговорящем рту»:

За нами двери закрываются.И, соблюдая темноту,они сдвигаются, переменяютсяс обычным голосом в неговорящем рту,деревья бедные, деревья дачные,деревья ветра, заключенного в зерно:глаза другие, окончательно прозрачные,и корни глубже, чем глазное дно.

Это различение — не ностальгия, не возвращение воспоминаний, не повторение того, что поэту известно. Этот опыт проживается как неизменное и вместе с тем новое, не имеющее предыстории («судьба без отзыва»), только сейчас и здесь открывшееся:

Не чистый дом и не тепло с мороза,не драгоценный разговор друзей,нет, вы, прекрасные, — судьба без отзыва,язык сердечных крепостей.

Отсюда поэт проводит границу между человеческой сложностью и простотой, открывающейся в созерцании. Фразой «язык сердечных крепостей» открывается череда из пяти строф, выстроенных по принципу антифона:

И они поднимаются в шелкенад бездарным позором огради одни в этом смирном поселкеничего, ничего не хотят.

То все приплывшие на берега бесславные,так и не знавшие про благодать,мы поднимаем руки давниек тому, чего не миновать.И стоят, словно сторож их будитколотушкой какой из стекла:так пускай же что будет, то будет,ведь судьба уже кверху ушла!Или чтобы над смертью многочисленной

трамплин подбрасывал один —вы думаете, мы за взгляд единомысленныйлюбое небо отдадим?И стоят, исполняя присягу,вызывавшую из зерна:есть отчизна, подобная стягу,и она до конца, как война.

Строфы слева говорят о человеческом разломе: достичь цели, но не познать дара; нести бремя усилий и времени («руки давние»), но встречать неизбежное; опасаться смерти, но с сомнением относиться к простоте, выводящей за границы страха. На эти реплики, нарочито сбивчивые, отвечают строфы, вынесенные вправо, равные себе и ритмом, и созерцательным спокойствием. Красота деревьев не спорит; они постоянны, но динамичны; их стояние — вечное пробуждение; неотвратимость и выбор для них — одно. Они в ограде, но есть иное место, которое поэт называет «отчизной» — там, где они не объект взгляда, а те, кто открывает

себя.

А в следующей строфе, где уже ждёшь нового сомнения, вместо бури помыслов звучит выпрямившийся ветер, и вместо человека сомневающегося слышишь человека, чьи уста открылись. Он говорил и раньше, безуспешно пытаясь пересилить стихию, обреченный на то, что его речи будут заглушены, «украдены», ветром, — а теперь его слово родилось заново из опыта слышания и вернулось к нему:

И ветер, выпрямившись, режет в полосыкакой-то лампы редкий круги возвращает им украденного голосатепло и шум, и кровь и звук.— Отец, ты видишь, всем чего-то надо.Мне нужно милости твоей.Или лежать, как рухлядь листопаданепроницаемых корней.

Обновленное слово, пробившееся, как источник, «прорубившееся» в ответ на слышание, смогло теперь стать молитвой о милости, исповеданием освобождения.

Такое слово остается таинственным — и оно же рвется открыть тайну (не случайно за «полной немотой» и «неслыханной простотой» Пастернака следует «когда ее не утаим»[13]). Свой доклад «Поэзия и антропология» Ольга Седакова завершает словами о том, что поэзия в состоянии не описать, а разделить и огласить опыт естественного созерцания: