И жизни новизна. Об искусстве, вере и обществе

Изначально «проповедь» — просто сообщение, извещение. «Проповедовать» изначально значит извещать. Как это в Пасхальном каноне: «Проповедайте апостоломъ». «Исповедаться» тоже изначально значит извещать, оглашать, прославлять. «Исповедайтеся Господеви». Убедительно сообщение прямого свидетеля, исповедника. «Послал их на проповедь». Проповедник и исповедник — одно лицо, даже в отвлечении от дальнейших конкретизаций. Проповедь кончалась исповедничеством. Что-то делать с человеком будет само это известие. А известие о совершенно новом, небывалом. И мне представляется, первым действием этого известия — поскольку это известие о спасении — становится снятие бремени, некоторой фундаментальной тяжести, темноты, непроглядности. Мы еще не знаем, что это было за бремя, но чувствуем, что вдруг оно отпустило (потом нам объяснят, что это бремя греха, а обычно человек склонен думать, что это бремя обстоятельств, самой жизни, «естественное» земное тяготение и «естественная» запутанность и темнота). Первыми проповедниками в этом смысле были в Новом Завете Ангелы, и первой формой проповеди — гимн над полем, где пасли пастухи. Проповедью была и Вифлеемская звезда. Этот ангельский гимн составляет подспудную музыку христианской проповеди, какому бы предмету она ни была посвящена. В реальности в Новое время часто вдохновенное искусство ближе к этому действию, по словам Гете:

«Истинная поэзия возвещает о себе тем, что она, как земное евангелие, умеет освободить нас от тяготеющего над нами бремени своей внутренней ясностью и внешней завершенностью. Как воздушный шар, она поднимает нас вместе с висящим на нас балластом в высшие сферы и показывает нам перепутанные земные пути с высоты птичьего полета»[157]

.

Конечно, то утешение или ободрение, которое дает человеку переживание искусства, отличается от христианского тем, что от человека ничего больше не требуется. Какого-то пути,

какой-то идеи

при этом не предлагается — пока мы в области искусства, в области свободной мысли. Проповедь же открывает не то неопределимое, неуловимое Совершенно Иное, куда взлетает этот воздушный шар Гете (и после этого возвращается на более-менее ту же землю), а вполне определенную историю и доктрину. Она не может не говорить о благом иге и легком ярме: не как о втором после возвещения свободы акте, но как о природе самого этого освобождения. За определенностью этого содержания, за императивностью этих истин человек (и проповедник в том числе) часто уже не различает первого, утешающего шока: «ибо прошлое прошло».

Давно уже с рядовой церковной проповедью у многих связывается противоположное «воздушному шару» ощущение усугубления тяжести. Современным жаргоном, нас «грузят»: поучают, обличают, чего-то требуют, указывают верный путь. Убежденность говорящего и убедительность того, что он говорит, часто обратно пропорциональны. У самого проповедника как будто не может быть проблем, ему все ясно. Каждый новый случай он введет в некоторую безусловную систему значений. Для думающего и для чувствующего человека это, мягко говоря, не очень привлекательно. Это не может не напомнить нам советчиков Иова, которые говорили замечательные, безусловно верные по существу проповеди.