И жизнью, и смертью

Быстрянский пересел на кровать Григория, устало откинулся к стене, задумчиво курил, пуская к потолку синенькие колечки дыма.

— Как видишь, Гриша, — негромко заметил он, — Владимир Ильич не очень-то доволен нашей работой среди студентов: ведь сказанное относится прежде всего к нам. Большая часть университета тянется за «академиками», предпочитая чины и звания революционной борьбе с ее риском, с ее непрестанной опасностью. А мы еще не умеем по-настоящему увлечь людей нашими идеями…

В передней хлопнула входная дверь, клубы морозного пара ворвались в комнату, позёмкой задымились на щелястом деревянном полу. И Кутик снова обрадованно бросился навстречу — щенок уставал от одиночества: уходя по утрам в баню, Никитич запирал кутенка на весь день одного.

Пришел Саша Кутыловский. Вскоре появились Крыленко, Кожейков и еще четверо студентов, которых Григорий близко не знал, хотя и встречался с ними на лекциях и в коридорах университета. Подходили не знакомые Григорию рабочие, присаживались к столу, пили чай с бубликами и леденцами, курили, с нетерпением поглядывая на дверь, прислушиваясь к едва слышимому за окнами скрипу снега под ногами редких прохожих. Стульев и табуреток на всех не хватило, и Григорий приспособил гладильную доску жены Никитича, хотя и подумал о возможных молчаливых упреках хозяина. Получилась большая и удобная скамья, но все равно прибывшим позже пришлось устраиваться прямо на полу.

Полетаев пришел поздно, веселый, остроглазый, с обледеневшими усами и бровями. Разделся, обмахнул веничком с сапог снег, буркнул с порога:

— Опоздал трошки, прошу прощения. Какая-то въедливая гнида привязалась, четыре раза пришлось с конки на конку прыгать. Еле отвязался. Надоели, черти, до полусмерти!

Григорий налил Николаю Гурьевичу чаю, тот с удовольствием взял стакан обеими руками, грея ладони.

— С морозцу-то горячего весьма кстати!

Григорий смотрел на Полетаева с нескрываемым восхищением, с любовью. Этот человек уже четырежды сидел в тюрьмах — первый раз по делу петербургского «Союза борьбы», за организацию которого Владимир Ильич, Кржижановский, Ванеев и другие получили трехлетнюю енисейскую ссылку. Отбыв ссылку, Николай Гурьевич эмигрировал в Германию, три года проработал на тамошних заводах по своей, как он выражался, «железной специальности» — слесарил. Теперь — депутат Думы от рабочей курии; каждое его выступление на думской трибуне — бой. Это он вносил в Думу запросы о зверских избиениях в екатеринославской тюрьме, о взрыве на Рыковском руднике в Юзовке, где погибло двести семьдесят человек, о тридцати двух смертных приговорах шахтерам по так называемому горловскому делу…

Осторожно прихлебывая из стакана обжигающий чай, Николай Гурьевич рассказывал о Парижской конференции, длившейся целых шесть дней, о докладе Ленина, о схватках с ликвидаторами и отзовистами, о принятых резолюциях.

Григорий вышел в кухоньку — налить и поставить на примус очередной чайник — и, стоя в дверях, слушал, стараясь не пропустить ни слова. Когда он с кипящим чайником в руках вернулся к столу, Николай Гурьевич попросит налить ему еще стакан. Ожидая, пока чай остынет, и, с удовольствием попыхивая папироской, он говорил:

— В статье «На дорогу» Владимир Ильич говорит об итогах конференции. Говорит, как всегда, сильно, коротко и ясно. Я принес копию. Надо размножить и как можно быстрее распространить, она очень поможет нам. Ильич пишет, что миновал первый год развала, год идейно-политического разброда, год партийного бездорожья. И основная борьба — впереди.

Полетаев отошел к двери, снял с вешалки свою меховую шапку и из-под подпоротой подкладки достал несколько машинописных листков. Вернулся к столу, сел, положил листки перед собой.

— Вот эта статья. Мне хочется прочитать вам ее последние строчки, потому что сказать так, как Ильич, я уж, конечное дело, не сумею. Слушайте.

Крыленко отставил на середину стола пустой стакан, кто-то, скрипнув табуреткой, подвинулся ближе к Полетаеву, сидевший у стены на корточках бородатый рабочий погасил о пол цигарку и, встав, подошел к столу. Полетаев неторопливо оглядел всех, острые глаза его, казалось, стали еще острее.

— Так вот, Ильич пишет: «Пусть ликуют и воют черносотенные зубры в Думе и вне Думы, в столице и захолустье, пусть бешенствует реакция, — ни одного шагу не может делать премудрый г. Столыпин, не приближая к падению эквилибрирующее самодержавие, не запутывая нового клубка политических невозможностей и небылиц, не прибавляя новых и свежих сил в ряды пролетариата, в ряды революционных элементов крестьянской массы. Партия… которая сумеет организовать его авангард, которая направит свои силы так, чтобы воздействовать в социал-демократическом духе на каждое проявление жизни пролетариата, эта партия победит во что бы то ни стало».

Сложив листки, Полетаев протянул их Быстрянскому.

— Вот это и есть нынешняя программа нашей борьбы, товарищи! — сказал Николай Гурьевич, опираясь ладонями о край стола. — Борьба с отзовистами и ликвидаторами…

Но, перебивая Полетаева, протянув вперед руку, порывисто вскочил Кожейков: