Я, бабушка, Илико и Илларион

– Зурико, сынок мой, – начал он, – безутешное горе привело нас сегодня сюда, к этой могиле, Из наших рядов ушел наш любимый друг и товарищ Мурада. Он всегда был верен нам, как собака, и если на том свете существует собачий рай, то врата его открыты для Мурады. Светлая память о нем всегда будет жить в наших сердцах. За упокой души Мурады! Выпьем!

– Благодарю тебя, Илларион… Выпьем!

– Вторым стаканом я хочу выпить за здоровье близких и родственников покойного. Желаю тебе счастья, благополучия, и чтобы это горе было последним в твоей семье!

– Спасибо, Илларион!

Во двор воровато прокралась черная собака. Она несколько раз обошла могилку Мурады, потом уселась поодаль и жалобно завыла.

– Плакальщики пришли, – сказал Илларион.

– Это собака Симона-мельника, мать Мурады, – сказал я.

– Господи помилуй! Поди сюда, собака!

Собака приблизилась к Иллариону. Он бросил ей кусочек мяса. Собака отвернулась и легла на землю.

– Собака, а ведь тоже чувствует! – сказал я.

– За родителей Мурады! Будь здорова, собака!

– Это я, окаянный, взял грех на душу! – сказал Илларион и выпил. Выпил и я. Во двор по очереди, одна за другой, вошли еще четыре собаки.

– Гляди, вот собака Асало… Эта – Датико… Вон та – Деспинэ… Эта – Маки… А где же головастый пес Матрены? Почему он не пришел? – спросил Илларион.

– Он был в ссоре с Мурадой. В прошлом году я стравил их, и Мурада больно его искусал, – ответил я.

– И он решил сейчас свести счеты? Плевал я на такую собаку! Нет у нее ни чести, ни совести! Тьфу!

– Хозяин! – послышалось у калитки.

– Кто там?

– Можно к вам?

– Пожалуйста!

Во двор вошел семилетний мальчуган – сын Махаре Гогичайшвили.

– В чем дело, сынок? – спросил Илларион.

– Телеграмма на ваше имя!

– Покажи!

Мальчик протянул телеграмму. Илларион не спеша достал из кармана очки, тщательно протер их платком, водрузил на нос и начал читать.

«Молния. Зурикеле-собачнику и Иллариону Носатому. Примите мое глубокое соболезнование по поводу трагической гибели дорогого Мурады. Вместе с вами горько оплакиваю эту утрату. Горе мое безгранично, не знаю, переживу ли. Скорблю, что не могу присутствовать лично. Не знаю, как утешить вас. Будь вы неладны оба, горе-охотники, олухи царя небесного! Когда еще раз соберетесь устроить охоту на собак, непременно захватите меня с собой. Целую обоих в лоб.

Ваш скорбящий друг».

– Без подписи! – сказал Илларион. – От кого бы это, а? Поди сюда, сынок, – обратился он к мальчику. – Иди, иди, не бойся!

Мальчик подошел. Илларион так схватил его за ухо, что мальчишка завопил, как гудок чайной фабрики.

– Говори, кто дал телеграмму?

– Не скажу, убьет!

– Не скажешь? Тогда я убью тебя! Выбирай! – сказал Илларион, и гудок завыл с новой силой.

– Илико Чигогидзе дал три рубля, велел отнести телеграмму и молчать, не то язык вырвет.

– Илико, говоришь?

– Илико.

Илларион отпустил мальчика и кулаком ударил себя в грудь:

– Ну, погоди же, кривой черт! Ты у меня еще попляшешь!..

Мне искренне стало жаль Илико.

Наступила ночь, обыкновенная сельская ночь. И все вокруг было мирно и спокойно, словно в тот день никто в нашей семье не умирал…

Кровь за кровь

Нынешний учебный год я опять закончил с переэкзаменовкой по русскому языку. Два раза в неделю я ходил заниматься на дом к преподавательнице. Вознаграждение за труды выплачивалось натурой: полпуда лобио, четыре головки сыра и пуд вина с нового урожая. По сравнению с прошлым годом дань выглядела ничтожной – в прошлом году у меня были две переэкзаменовки.

Мой учебный день начинался так:

– Вставай, вставай, бездельник! Хватит тебе валяться! Опоздаешь! – доносился со двора голос бабушки.

Я тотчас же вскакивал, несколько раз пробегал по комнате, громко стуча ботинками; с грохотом передвигал стулья, затем на цыпочках возвращался к кровати, забирался под простыню и продолжал прерванный сон. Окончательное пробуждение наступало в момент, когда вместе с ушатом холодной воды на мою грешную голову обрушивались громы и молнии, исторгаемые бабушкой:

– В кого только ты уродился этакий бездельник и непутевый?! Чтоб ты провалился сквозь землю, бессовестный ты человек!

– Ну что тебе от меня нужно?

– Смерти твоей, мерзавец! Похоронила бы тебя рядом с Мурадой и оплакивала бы по-русски. Да, по-русски, болван! Что, не научилась бы? Вся Россия по-русски говорит, а ты что за тупица такой? Ну, назови мне кого-нибудь в нашей семье, кроме тебя, чтоб русского не знал?! Эх, бедный твой дед! Семь лет прожил в России и выучил русский язык лучше самого начальника почты Ивана.

– Што ви гаварице! – удивлялся я.