Я, бабушка, Илико и Илларион

…Я усадил Хатию под орехом, лег сам и положил голову ей на колени. Была теплая, тихая июньская ночь. Над нами простиралось усеянное звездами черное небо. Доносились убаюкивающее верещание сверчков, шум реки, кваканье лягушек, ленивый лай собак. Сейчас у нас точно такая же ночь, так же лают собаки, так же шумит река. Тетя так же лежит под деревом, смотрит на небо и думает о том же, о чем и я. Как было бы хорошо, если б люди могли видеть в небе, как в зеркале, друг друга. Я увидел бы тетю, свое село, весь мир, познакомился бы с несметным количеством людей, своих сверстников. И мир узнал бы меня. Мы увидели бы, кому на свете живется хорошо, а кому плохо, и первые помогли бы вторым… Люди увидели бы друг друга и поняли бы, что не такие уж мы плохие, как нам это иногда кажется, что нет у нас основания ссориться и враждовать меж собой, и не стало бы на земле войн и кровопролитий…

– О чем ты думаешь, Сосойя?

– Сам не пойму, Хатия…

– А все же?

– О небе.

– Что – о небе?

– Думаю, если б небо было зеркалом…

– А зачем тебе, чтобы небо было зеркалом?

– Эх, это было бы здорово!..

– Сосойя, теплая ночь, правда? – спросила Хатия после минутного молчания.

– Да. Скажи, Хатия, с чего это ты наговорила с три короба вранья? Я был готов провалиться сквозь землю!

– Ничего я не наврала…

– Ну, знаешь!

– Все, что я сказала, было правдой. Ты просто забыл…

– Хатия, или ты рехнулась, или меня принимаешь за круглого дурака!.. Ты думаешь, Бабило поверил в твою сказку?

– А он поверил бы, если б я сказала, что его сыновья погибли?

– Нет!

– Почему?

– Да потому, что это неправда!

– А если б сказала, что они живы?

– Это ведь тоже неправда?

– Сосойя, двух неправд не бывает. Сыновья Бабило или живы, или погибли… В их гибель Бабило и Какано не верят, значит, они должны поверить, что они живы.

– Но ты…

– Что – я? Я не сказала, что эти ребята – их сыновья… Пусть они думают, что это так. Что в этом плохого?

– Да нет, плохого ничего…

– Тогда в чем же я виновата?

– Ни в чем, Хатия…

Пусть Бабило и Какано думают, что живы их дорогие мальчики, что в этом может быть плохого? Ничего. Это неправда? А если правда? Если это правда, тогда – хорошо? Хорошо! Вот в том-то и дело! Всякая правда хороша? Этого не может быть! Ну а всякая ложь? Плоха ли всякая ложь? Нет, конечно! Но ведь хорошая ложь лучше плохой правды? Лучше! В том-то и дело!..

– А сейчас о чем ты думаешь, Сосойя?

– А сейчас я думаю о том, как завтра тетя испечет большой-пребольшой мчади и как я наброшусь на него!

– Сосойя, какого цвета небо?

– Синее, Хатия.

– А какого цвета синий цвет?

– Синий?.. Ну… Синий – это цвет неба.

– А это красивый цвет?

– Очень красивый, Хатия!

– А что это значит – красивый? – не отставала Хатия.

– Красивый? – Я привстал и посмотрел в лицо Хатии. – Красивы большие синие глаза… Черные брови… Черные ресницы… – Я провел пальцами по глазам Хатии. – Красивы каштановые волосы… Маленький нос… Пухлые губы… Белые зубы… Красивы прозрачные уши, высокая шея… Вот ты, например, Хатия, красивая…

– Значит, я – синяя, цвета неба?

Я вздохнул.

– А ты какой, Сосойя?

– Я? Я – обезьяна!

– А какая она, обезьяна?

– Точно такая, как я!

Хатия погладила мое лицо.

– Какого цвета у тебя волосы?

– Черные.

– Глаза и у тебя большие. И ресницы длинные. А глаза у тебя какого цвета?

– Карие.

– Нос – прямой, небольшой… И губы пухлые. А зубы?

– Зубы у всех белые, Хатия.

– Ты красивый, Сосойя?

– Хорошо, что ты не видишь меня!

– Я вижу тебя, Сосойя! Тебя и солнце. И больше ничего.

Я лег опять. Хатия склонилась ко мне, приложила ухо к груди. Наверно, она прислушивалась к биению моего сердца. А я наслаждался теплом ее рук и щеки и, как тогда, на берегу Супсы, чувствовал, как это тепло вливается в меня. Я слушал шум реки, верещание сверчков, лай собак и не видел ничего, кроме Хатии и усеянного звездами неба. Я знал, что Хатия видит только солнце и меня, и был уверен, что и небо, наверно, видит нас – Хатию и меня.

Я проснулся с первыми лучами солнца. Быстро вскочил, оделся и подошел к постели Хатии. Подложив под щеку обе ладони, она мирно спала. Я стал легонько тормошить ее.

– Хатия!

– А? Это ты, Coco? – Хатия присела в кровати.

– Да. Вставай, пора уходить.

– А какое сейчас время?

– Утро уже. Одевайся, я пойду оседлаю осла.

– Хорошо.

Я спустился во двор. Наш осел, помахивая хвостом, щипал траву. Я оседлал осла и поднялся в комнату. Хатия была уже одета.

– Пошли! – сказал я шепотом.

– Почему ты шепчешь, Сосойя?

– Они еще спят.

– Разве еще так рано?

– Да. Идем!

– Так и уйдем, не попрощавшись?

– Не надо их беспокоить. Пошли. – Я вывел Хатию на балкон.

– Неудобно, Сосойя!

– А будить чуть свет стариков удобно? Идем!

Мы спустились с балкона. Потом я вернулся в комнату, стащил во двор мешки с кукурузой и кое-как навьючил ими осла.

– Ну, тронулись! – Я взял Хатию за руку.

– Ах вы разбойники! Хотите улизнуть?

На балконе стоял заспанный, взлохмаченный дядя Бабило.

– Вы что же, хотите опозорить меня? Куда это вы не евши?! – погрозил он пальцем.

– Спасибо вам, дядя Бабило, но лучше нам отправиться пораньше, дорога все же длинная, вы уж не обижайтесь, пожалуйста! – попросил я.