Я — человек русский

— Какое! — отмахнулась рукой Муся. — Это тот, что в родилку меня доставил. А мой-то…

— Смотри, девка, само к тебе счастье идет. Вот тебе и алименты готовые! Показывай на него. Присудят. Теперь насчет этого строго. Кто сумеет, так на одно дитю с трех отцов тянет.

А счастье, действительно необыкновенное счастье, само катилось на Мусю. Еще через день в палате появился шофер привезшей Мусю машины. Он положил в ноги Мусе огромный пакет и откозырял:

— От товарища Вересы! — снова козырнул и вышел, конфузливо отворачиваясь от кормящих грудью мамок.

В принесенном им пакете было то, о чем не могла мечтать не только безмужняя мать, уборщица школы Муся, но и все мамки всей родилки вместе взятые.

Счастье! Счастье! Шелковое стеганое одеяльце, рубашечки с кружевцами, пеленки…

— Ну, смотри, все как в старое время! — восклицали соседки над каждой вещью. — Откуда он это достал?

— Не знаешь, что ли? У них, у летчиков, свой закрытый коператив. Там все есть… галоши даже глубокие!

— Им щиколату по десять кил на месяц дают!

— Ну, девка, не будь дурой, пиши на него! Теперь и фамилия известная. Пиши!.

Муся не была ни алчной шантажисткой, ни лгуньей. Она была только Мусей, одной из миллионов Мусь, Дусь, Тамочек, у которых отнято их маленькое бабье счастье. Муся написала прокурору.

Алиментные дела разбираются вне очереди, и суд не заставил себя ждать. В зале сидели все мамки, лежавшие вместе с Мусей. Было также много служащих местного аэродрома.

— Обвиняемый, ваше имя, отчество и фамилия? — начал опрос судья.

— Валентина Семеновна Вереса, — отчеканивая окончания, ответил подсудимый.

В воцарившемся молчании прозвучал неудержимый смех какого-то из молодых летчиков.

— Объявляю перерыв! — суд удалился на совещание.

Разбирательство дела об отце женского пола после перерыва не возобновлялось. Но был другой суд, негласный. Районная тройка НКВД судила Мусю за введение в заблуждение советского правосудия. Муся переселилась куда-то на север…

О втором суде не сообщалось, а о первом был дан фельетон в областной северо-кавказской газете в назидание профессиональным алиментщицам, завалившим суды своими жалобами. Этот фельетон сохранился в памяти автора настоящих строк. Чего в них больше — комизма или трагедии женщин нашего отечества, пусть решит сам читатель.

«Бытовое разложение»

— Нд-а-а-а… Это проблема! — протянул, уперев глаза в висящий на стене портрет Буденного курсант военной академии Коля Куркин. — Проблема особого свойства. А только?. — полушопотом спросил он бравого маршала. Но тот промолчал, и Коля снова углубился в чтение письма.

Оно было длинным. Целых четыре листа ученической тетрадки были исписаны мелким, как бисер, но четким старушечьим почерком.

— Старалась старушка… Каждую букву выводила, — подумал Коля и живо представил себе ее, бабушку Лизу, собственно говоря, не настоящую бабушку, а только сестру настоящей, но все же единственную родственницу, которую знал за двадцать лет своей жизни воспитанный ею Коля. Он снова поднял глаза к портрету маршала, но вместо него увидел окно с кактусом и геранью, у окна — застланный рюшевой скатертью столик, на нем — старинные очки с треснувшим стеклом и чернильницу-мопса с отбитым ухом. Это он, Коля, отбил.

«Ты пишешь, — читал курсант, — что у вас в закрытом распределителе все есть. Вот я и прошу тебя купить там то, что обозначено в списке. Все это очень нужное. Для Марьи Степановны, домкомши нашей, детское особенно. У нас детского и в помине нет, а она человек влиятельный. Через нее только меня и не уплотняют. Деньги она дала, и я их шлю переводом. Уважь ее меня ради. А в конце для Оленьки. Она про тебя всегда спрашивает, помнит…»

— Это мы и без вас, бабушка, знаем, — буркнул Коля, взглянув на висевшее под маршалом маленькое «моментальное» фото девушки в лихо задранном сбоку берете.

«…ей очень хочется духов «Кремль» и чулок телесного цвета хоть пару. Я набрала от себя восемь рублей, а ты добавь от стипендии, чего нехватит. Не пожалей ей к именинам (одиннадцатого июля), как раз придет. Вот будет рада!»

Коля отложил письмо, вздохнул и взял в руки приложенный к нему список.

— Бумазейные пеленки… Ну, это можно, — читал он вслух, — кофточку детскую вязаную… Уже хуже. Чепчики розовенькие, — чорт бы их побрал! Сосочку с колечком — ну, это извиняюсь! Сами покупайте! Может вам еще горшочек? Для Оли «Кремль», чулки, пилочку ногтевую. Это можно. А насчет чепчиков с сосочкой…

О судьбе этих компрометирующих курсанта академии предметов Коля не договорил, а подошел к открытому окну, выходившему в сад академического общежития. Его комната была во втором этаже огромного здания, бывшего когда-то институтом благородных девиц, и в нее вливался густой аромат поднимавшейся снизу из куртин цветущей сирени.