Я, грек Зорба

— Какого попа? Идиот несчастный! — зло сказал Кондоманолио. — Это же была француженка, ты что, не видел, как она крестилась? Эта отлученная крестилась четырьмя пальцами! Давайте-ка быстро зароем ее в землю, пока она не начала вонять и отравлять деревню!

— Ее уже черви начали есть, клянусь вам, ну, держитесь! — сказал, крестясь, Мимито.

Старик Анагности наклонил свою благородную голову знатного деревенского господина:

— Тебе, дуралею, это кажется странным? На самом деле человек полон червей с самого рождения, но их не видно. Однако лишь только начинается тление, они вылезают из всех пор — совершенно белые, как те, что в сыре! Появившиеся первые звезды остались висеть в воздухе, вздрагивая наподобие серебряных колокольчиков. Они звенели всю ночь.

Зорба снял с крючка висевшую над кроватью умершей клетку с попугаем. Осиротевшая птица в ужасе забилась в угол. Она смотрела во все глаза и не могла ничего понять, затем сунула голову под крыло и съежилась.

Потом попугай расправил оперение и захотел что-то сказать, но Зорба протянул к нему руку.

— Помолчи, — прошептал он ласковым голосом, — помолчи, идем со мной. Зорба наклонился и посмотрел на покойницу. Он смотрел долго, горло его сжалось. Хотел было поцеловать ее, но сдержался.

— Пошли, Господь с тобой! — прошептал он. Старый грек взял клетку и вышел во двор. Заметив меня, он подошел.

— Пойдем-ка отсюда… — тихо сказал он, взяв меня за руку.

Зорба казался спокойным, хотя губы его дрожали.

— Все мы пройдем по этому пути… — сказал я, пытаясь утешить его.

— Хорошее утешение! — присвистнул он ехидно. — Пошли отсюда.

— Подожди, сейчас ее унесут. Надо посмотреть… Ты сможешь выдержать это?

— Я продержусь, — ответил он сдавленным голосом. Зорба поставил клетку на землю и сложил руки. Из комнаты покойницы вышли с обнаженными головами дядюшка Анагности и Кондоманолио, они перекрестились. За ними шли четыре танцора с апрельскими розами за ушами, веселые, полупьяные, они несли дверь, на которой лежала умершая. Потом следовали лирник со своим инструментом, с десяток захмелевших мужчин, все еще что-то жующих, и пять или шесть женщин, каждая из которых несла кастрюлю или стул. Мимито шел последним, с дырявыми лодочками, висевшими у него на шее.

— Убийцы! Убийцы! Убийцы! — смеясь выкрикивал он. Дул теплый, влажный ветер, и море сердилось. Лирник поднял свой смычок — в теплом ночном воздухе раздался свежий, радостный и ироничный голос: «Почему, солнце мое, ты так поторопилась исчезнуть?..»

— Пошли, — сказал Зорба, — все кончено…

24

Мы молча шли по узеньким улочкам деревни. Неосвещенные дома казались черными пятнами, где-то в стороне лаяла собака, тяжело вздыхал вол. Ветер издалека доносил радостную мелодию лиры, звеневшую наподобие игривого ручья.

— Зорба, — сказал я, пытаясь прервать тягостное молчание, — что это за ветер? Южный?

Но старый грек вышагивал впереди, держа клетку с попугаем вроде фонаря, и молчал. Как только мы пришли на наш пляж, он обернулся.

— Ты голоден, хозяин? — спросил он.

— Нет, мне не хочется есть, Зорба.

— Ты хочешь спать?

— Нет.

— И я не хочу. Посидим немного на гальке. Мне нужно у тебя кое-что спросить.

Оба мы устали, но нам не спалось. Мы не хотели утратить остроту трагедийного ощущения этого дня. Сон казался нам трусливым бегством в минуту опасности. Мы уселись на берегу моря. Зорба поставил клетку между колен и долго молчал. Какое-то тревожащее воображение созвездие появилось позади горы, будто многоглавое чудовище с хвостом в виде спирали. Время от времени одна из звезд отделялась и падала.

Зорба с восторгом смотрел на небо, он даже раскрыл рот, словно впервые его увидел.

— Интересно, что происходит там, наверху? — проговорил он.

Минуту спустя он решился и заговорил. Голос его торжественно и взволнованно зазвучал в ночи:

— Хозяин, можешь ли ты мне сказать, — произнес он, — что означают все эти вещи? Кто же их сотворил? Зачем их сделали? А главное, — голос Зорбы задрожал от гнева и ужаса, — почему наступает смерть?

— Я не знаю, Зорба! — ответил я, устыдясь, будто меня спрашивали о чем-то самом простом, самом необходимом, а я был не в состоянии объяснить.

— Ты и не знаешь? — удивился Зорба, глаза его округлились точно так же, как прошлой ночью, когда я признался, что не умею танцевать. Какое-то мгновение он сохранял молчание, затем вдруг разразился:

— Тогда к чему все эти грязные книги, которые ты читаешь, а? Зачем ты их читаешь? И если они не говорят об этом, тогда о чем там рассказ?

— Они говорят о растерянности человека, который не может объяснить то, о чем ты спрашиваешь, Зорба.

— Плевать мне на его растерянность! — крикнул он, с раздражением топая ногой.

Попугай от этих криков внезапно подпрыгнул:

— Канаваро! Канаваро! — закричал он, будто звал на помощь.

— Заткнись ты! — сказал Зорба, стукнув кулаком по клетке.

Он повернулся ко мне: