Я и мой автомобиль

— Но ты же мне сам велел звонить, Гена!

— Велел-велел… Что у вас — своей головы нет? Не надо было звонить.

— Да, Гена, теперь я вижу, что наделал делов этим звонком. Теперь ворота вашего гаража будут закрыты для подобных случаев. Николай Петрович не позволит.

Генка перебивает меня удивленно:

— Почему закрыты? Это же он только вам не велел. А про других же он не говорил? Другие же ему не звонили!.. Это вы только себе делов наделали…

Филька вскакивает и делает несколько заячьих прыжков. Геннадий Степанович замечает его недостаток:

— Как же он будет у вас жениться при таких ногах? Эх ты, калека…

Я не отвечаю. Мне сейчас не до Филькиной женитьбы. Я думаю о том, что слишком высоко забрался своим телефонным звонком.

— За углом, в Малом Страстотерпцевом есть гараж, — размышляет Генка. — Мы там с Борисом по совместительству.

— Так что же, Гена, звонить новому Николаю Петровичу? А может, не звонить?

Генка отвечает косвенно:

— Там у них жестянщик есть. Кузьмич. Первый мастер. Торопиться не любит, сделать любит.

Генка говорит уважительно. Он поджимает губы, прикрывает глаза и, покачивая головой, подтверждает, что Кузьмич действительно первый мастер.

— Так как, Гена, звонить или не звонить?

Он ухмыляется нерешительно:

— Дело ваше… Вам же автомобиль делать, вы и думайте. Я вздохнул:

— Если я ему позвоню, а он откажет? Собственно, вы от этого не пострадаете, поскольку он откажет только мне. Часть меньше целого. Я — меньше стада автомобилистов. Стадо не пострадает от выбраковки одной овцы. Или барана. Но зато если он разрешит — я буду ходить, расправив плечи… Гена, скажи мне как философ философу: стоит риска желание ходить расправив плечи или не стоит?

Генка застенчиво улыбается:

— Тоже скажете… Звоните, может, повезет. Там завгар новый, еще пока непонятный…

Совершенно верно — главное, не тушеваться. Есть еще и другие Николаи Петровичи на земле. А пока они есть, мы не пропадем!.. В этом я убедился на следующий день.

Утром возле автомобиля возился парень, которого я где-то видел. Лицо его и повадка были мне знакомы. Он накачивал баллоны — резко и мощно, со всего маху. Вероятно, это и был Борис, служивший по совместительству в том благородном оазисе, где моему автомобилю предстояло ожить.

— Кто это вам мигалку удружил? — спросил он, не отрываясь от насоса. — Рвут, паразиты, с мясом, воровать культурно не научились! Елкин корень!

Ну, конечно! Я сразу узнал его. Это же тот самый прохожий-энтузиаст, который помогал продавщице бить посуду!

— Глядите! — сказал он, распрямляясь. — Будто отвертки нету! Шакалы!

Действительно, задний фонарь сперли технически малограмотно. Это могло хоть кого удручить.

— Не тушуйся, Борис, — сказал Генка, — теперь одно к одному.

— Я не тушуюсь, — ответил Борис, — но кто ж так фонари снимает? Рядом возник Миша Архангел и тоже встрял в разговор:

— Помыть не надо?

Борис глянул на него жестко:

— Я тебя сейчас помою! Ключом по кумполу, алкаш!

Мы выкатились на нашу улицу, и улица остановилась, понимая всю важность нашей миссии. Улица ждала не шевелясь, пока мы по ней проедем. Мы доехали до пивной палатки, свернули в переулок, потом в другой, потом еще в один и уперлись в тупичок, оканчивающийся большими зелеными воротами с проходной будкой. Над воротами во всю их длину пламенела вывеска с накладными буквами, выкрашенными алой люминесцентной краской: «Спасибо за честный труд!»

Это и был гараж.

Борис выскочил, хлопнул дверцей и вошел в проходную.

Ворота медленно поплыли на смазанных петлях, проломившись посередине. Они отступали перед нами гостеприимно, законно, не таясь.

Николай Петрович разрешил.

Мы въехали во двор, и мой автомобиль остановился среди могучих грузовиков, как облезлая овечка среди стада носорогов. Носороги не пошевелились.

Вышел завгар — небольшой сухонький дядечка в кепке с пуговкой. На лице его, морщинистом и остроносом, не отражался ни один порок. Я вылез приветствовать его, как вассал приветствует суверена.

— М-да, — сказал суверен, оглядев овечку. И, еще раз оглядев, добавил: — Делов — будь здоров… К стенке ее…

И показав, к какой стенке, ушел в свою конторку…

Я был представлен Кузьмичу.

Он вышел из мастерской, держа в руках автогенную горелку. Немолодое, одутловатое, добродушное лицо Кузьмича туманилось легким налетом застенчивости. Беретик покрывал его большую голову, как крышечка. Он переложил горелку в левую руку, вытер правую о чистенький, стиранный-перестиранный комбинезон и протянул ее мне, почтительно наклонившись в такт рукопожатию. Движения его были мягки, медлительны и приятны.

Он молча положил горелку на ящик с песком и стал исследовать автомобиль. Генкины легионеры ему мешали, и он без слов отстранил их круглым плечом, не глядя на них и не интересуясь их чувствами.

Кузьмич был немногословен. Он предпочитал молчать. Произносил слова он чрезвычайно редко, но скороговоркой, как бы торопясь от них избавиться. Я ходил за Кузьмичом как опытный проситель, отличающийся робостью и послушанием, а потому получающий кое-какие блага на этом свете.

— Порожки надо, надо порожки, — проговорил Кузьмич и стал пробовать двери.