Я и Он

– Думаешь, я импотент? – А что прикажешь думать? Предпочитаю промолчать. Мафальда продолжает ядовито: – Сначала мы все из себя такие донжуаны и казановы, руки распускаем под столом, целоваться лезем за дверью. А как до дела доходит, так сразу нам плохо. Никак, сердечко прихватило? А, Рико? – Ты же сама почувствовала в тот день, что я не импотент, разве нет? – Ладно, пусть не импотент. Назовем это по-другому. Заторможенный. Так тебя больше устраивает? – Хорошо, но клянусь… – Вот где у меня ваши клятвы. На словах вы все половые гиганты, а на деле – едва стоит, соплей перешибешь. И причин у вас хоть отбавляй: Протти – тот от рождения женилкой не вышел: щекотун вот такусенький; у тебя – и вовсе голяк. Так какого вы вообще женитесь? Чего пыжитесь? Когда, наконец, оставите меня в покое? – Прости, я сегодня действительно, как ты сказала, заторможенный. С кем не бывает. Может, еще разок попробуем? – Убирайся, чтоб ноги твоей здесь не было, убирайся, убирайся, убирайся! Неожиданно на меня обрушивается целый шквал шлепков, пощечин, тумаков, царапин. Взгромоздившись на меня, Мафальда непрестанно выкрикивает: «Убирайся», хотя сама при этом не выпускает меня, прижав махиной своей туши. В конце концов я с силой отталкиваю ее, соскакиваю с кровати, вихрем вылетаю из спальни (вдогонку мне несутся заключительные проклятия, переходящие напоследок в отчаянные, душераздирающие рыдания). И вот я снова в будуаре. Закрываю дверь на ключ, в два счета одеваюсь и устремляюсь в коридор. В коридоре, словно гость, забежавший на верхний этаж для удовлетворения естественной надобности, вышагиваю степенной походкой мимо двух рядов дверей. «Он» пока что молчит. С искренним, глубоким отчаянием проговариваю: «- Теперь я не только лишился режиссуры, но и нажил себе врага. Ты погубил меня!» Тут происходит нечто ужасное и непредвиденное. «Его» голос, до неузнаваемости изменившийся, похоронный, зловещий, леденящий кровь, возглашает, чеканя звуки: «- Неужто ты еще не понял? Я не помог тебе по одной простой причине! Я не хочу, чтобы ты был режиссером.

– Но почему? – Потому что твою энергию, твою мощь, короче говоря, ту жизненную силу, которую твой остолоп Фрейд называет «половым влечением», ты должен отдавать мне, и никому кроме меня».

XIV ЗАПУЩЕН!

Так между «ним» и мною была открыто объявлена война. Теперь все окончательно прояснилось. «Он» не хочет, чтобы я был творцом, художником, режиссером. Иными словами, «он» не хочет, чтобы я преодолел свою врожденную ущербность и обрел полноценную свободу. Вместо этого «он» жаждет одного: чтобы всю жизнь я проходил в закомплексованных недомерках, в жалких шутах, лизоблюдах, наушниках, фиглярах и сводниках вроде Кутики, с огромным членом и безмозглой башкой. «Ему» мало того, что перед всеми я выгляжу клоуном и недоумком, «он» стремится сделать из меня примерного мужа, примерного отца, примерного потребителя, примерного гражданина, а главное – примерного развратника. Одно не противоречит другому: горбун Риголетто, как гласит народная молва, был, подобно мне, исключительно щедро наделен природой; в то же время известно, что он был любящим отцом и добропорядочным гражданином. В общем, по «его» разумению, все мои способности должны ограничиваться воспроизводством потомства, ибо, если творчество не может не быть ниспровергающим и разрушительным, то с детьми, после надлежащей головомойки с помощью средств массовой информации, можно делать все, что угодно, а именно: из них можно лепить еще больших узколобиков и болванчиков, чем их родители. Да-да, произведение искусства живо, а потомство можно мастачить и мертворожденным, хотя впоследствии оно и будет казаться живым. Далее: живой организм всегда революционен, меж тем как мертвый не может не быть консервативным. Вывод: да здравствует эротизм, оболванивающий человека и превращающий его в послушного гражданина! Да здравствует массовый секс, позволяющий прочно удерживать массы в глубоком «низу»! Эти и многие другие мысли носятся в моей голове, пока медленно и чинно я шествую по коридору второго этажа.