Я и Путь in… Как победить добро

– Ты один из немногих, кто с покойным Юрием Шмильевичем Айзеншписом дружил, – человеком, который прошел тюрьму, понимал кое-что и в жизни, и в шоу-бизнесе, но умирал в одиночестве, забытый даже теми, кому помог. Ты ведь с ним был до конца?

–  (Кивает).

– В чем уроки Айзеншписа для тебя заключались?

– Бытовые – вставать, не ссылаясь на вчерашнее застолье, в пять утра, никогда никуда не опаздывать и, даже если заговорил исландский вулкан с труднопроизносимым названием и ты под его лавой, должен так обосновать свое отсутствие или опоздание на одну минуту, чтобы поверили тебе безоговорочно.

Каждый день я обязан был находиться за рабочим столом, а Билан – в студии звукозаписи, и пахать, пахать: с утра и до ночи. Этот маленький могучий старикашка, этот Великий Старик, которого я числю своим вторым папой, отчаянно скрывал от окружающих собственную сентиментальность, в том числе из-за того, что провел за колючей проволокой столько лет и считал выражение сентиментов чем-то таким непристойным: ну, есть такая категория людей! Подобные вещи о своем отце говорил Оливер Стоун – о том, почему тот казался ему брутальным и неплаксивым, а Айзеншпис на поверку оказался очень плаксивым сентиментальным парнем, нестарым душой.

Чтобы понять, каким же он был, даже не о Билане говорить нужно, а о том, как Юра однажды меня упрекнул. В фильме «Запах женщины» герой Аль Пачино, приняв решение уйти, потому что впереди – слепота, говорит более молодому: «Ты разве не слышал? Совесть умерла! Это значит – навещай мать только в День матери», и вот однажды я маму с днем рождения не поздравил.

Мы были в квартире Айзеншписа на «Соколе», и он, узнав об этом, всерьез возмутился: «Из-за видимости дешевого успеха ты начинаешь о таком забывать? Ладно бы это была шлюха какая-то или эти, «Блестящие», что, учитывая восьмой состав, одно и то же, ладно бы это был кто-то чужой, но ты маму с днем рождения не успел поздравить – значит, пополнил ряды серых русичей, которые звонят маме только в День матери. Ты стал человеком, воняющим за версту желанием, чтобы о тебе написала газета «Жизнь», и ничего у тебя за душой нет» – до слез меня просто довел!

Юра боялся, что от меня будет тянуть перегаром, поэтому перед работой не разрешал никакого виски. Записал интервью – делай что хочешь, но если он даже запах пива учует, будешь уничтожен его метким словом, денежными санкциями и презрением. Что из этого более суровое наказание? В исполнении Айзеншписа, конечно, презрение, игнорирование: он мог не разговаривать со мной неделю.

Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».

«Он научил меня, что кручина бесплодна, что тлен не страшен тому, кто всегда учится, что надо бояться долбо…бое, талдычащих слово в «духовность».

…Умирал он страшно. В 20-й больнице, состоящей из полутрупов и более-менее внимательного персонала, среди которого тоже встречались полутрупы.

Вроде ел правильно, не пил вообще…

Зная горькую правду про бренность жизни, верил, что в ней есть смысл, помогающий переплавить невзгоды в арт-продукт. Он был лириком с компьютерным мозгом, Наполеоном (антропометрически и мозжечком), если такое допустимо, монстром с большим сердцем.

На экране казавшийся субтильным, в яви он заполнял собой все пространство.

Конечно, его репутацию трудно назвать безупречной, а характер легким – и репутация и характер были такой выделки, что общаться с ним мог только тождественного мировоззрения человек.

Он мог уничтожить словесно, мог распустить руки.

Скольких коллег я от него оборонял!

Он питал огромную слабость к гардеробу, располагал редким в этом смысле вкусом.

ЮА нужно описывать как искусительную смесь жесткого визави и объекта журналистского интереса.

Ему нужны были 30 минут, максимум часа два, чтобы влюбить в себя кого бы то ни было.

Он не раз и не два говорил мне, что налицо дегенерация артистов, вообще младых да ранних.

Память о нем «тленья убежит».

В июле день рождения моего Юрия Шмильевича Айзеншписа – Великого Старика, научившего меня не вставать на колени ни перед кем.

Когда б он щадил себя, закатили бы пирушку в честь 65‑летия, а я был бы тамадой.

В июле про моего ЮА вспоминают (разумеется, все реже).

Одна газета с очень большим тиражом написала, что мой ЮА стоял у истоков «голубого лобби». Написала, презрев все законы-каноны морали.

Я хотел было съездить к этим термитам, к этим смердящим рептилиям в редакцию и карательно заставить их забыть про законы гравитации, взлететь от хука в челюсть и шмякнуться – оказалось, статью наваяла девушка.

Я человек, конечно, сложный, но микробов не люблю, людишек-микробов. 15 лет я был ему братом, сыном, учеником, и он всегда брал странной для богачей щедростью, прихотливым перепадом температур между формой и тем, что внутри: субтильность и вулкан – назовем это так.

До последнего дня он сохранял бунтарское реноме, но при этом с каждым годом становился все более сентиментальным, наверное, понимая, что где-то в заоблачных высях ему отмерено немного и с людьми пора заканчивать быть жестким.

Я учился у него каждый день, я читал и читаю его жизнь как живую хронику внутренних борений не «голубой», а интересной души.

О целительной роли ЮА в жизни бездельников и лентяев могут рассказать экс-бездельники и лентяи – Сташевский, тот же Билан, в конце концов, я. Все трое по гоголю и отъявленные, между прочим, «баболюбы».

«И вот, столь долго состоя при музах», я вынужден развенчивать посредством клятвы и пышной риторикой омерзительный миф голубого колера.

В квартире, в которой практически дневал и ночевал, про «темный зов плоти» я ничего не слышал, а про дружбу слышал, про недопустимость низости тоже – он бился, чтобы мы наркоманами не стали и пьяницами, и – это важно – не был одноклеточным дидактиком. Ему не давал покоя вечный самоанализ, он вставал в шесть ежедень и думал не об обложках (по крайности не о них в первую голову), но о том, что# он оставит сыну Мише.

Обзывая меня вредоносным шутом, требовал, чтобы я больше времени посвящал детям: «Это самое важное, грузин!»

Не надо ему голубых было, но если уж вам так неймется, так уж и быть, унижусь и открою, что сам водил к нему, холостяку, девиц, а утром их выпроваживал, цинично приговаривая: «Убирайся, детка, во имя любви!» (шучу).

Я обнаруживаю величайшее замешательство, когда от термитов надо оберегать сложных, но достойных людей.

И он, между прочим, не делил людей на «голубых» и «Отариков» – делил на талантливых и бездарных.

И он научил стоять спиной к спине, когда наших бьют.

…Я стою, Юрий Шмильевич!»

– В 90-м году благодаря в том числе Айзеншпису я познакомился с Виктором Цоем (за несколько месяцев до его трагической гибели) и взял у него интервью, а ты был с Цоем знаком?

– Пять минут, в течение которых только об одной вещи спросил. Ну, ты же такой тип, что знаком со всеми, включая моего ставленника Мубарака, а я плебей, зулус и пигмей, которого подпускают только к Наталье Сенчуковой, жене Виктора Рыбина (теперь ни ту, ни другого никто в Украине не знает – забыли), короче, на общение с Цоем у меня было всего ничего, и пока старикашка Айзеншпис, я так понимаю, шарил по карманам моего оставленного в вестибюле пальто, я спросил: «А это правда, что вы очень дружите с Юрием Шатуновым?» Цой удивился: «Кто вам сказал?».

– Какой оскорбительный вопрос ты ему задал!

– Не-е-ет, наоборот – он засмеялся: «Юра Айзеншпис сообщил?» – «Да, дряхлый старикашка, Стена Плача», и Цой продолжил: «Дружу. Айзеншпис считает, что говорить об этом – моветон, хотя Шатунов – один из самых близких мне людей». Я конечно же удивился: «Вы, гений слова, семи нот, и человек, который «Белые розы» поет уже 48 лет, – как это? Он же дебилом считается!» – «Не-не-не, он не виноват, что столько дебилов им восхищаются, к тому же песня его – гениальная».

На этом мое счастье закончилось, потому что вошел Айзеншпис и куда-то меня отвел (он сам меня еще толком не знал), но во второй моей книге, которая выйдет скоро тиражом чуть большим, чем у Гришковца за всю жизнь, я описал эту историю и попросил издателей смонтировать фото так, будто Цой меня обнимает. Дима, ради увеличения популярности я готов буквально на все!