Я иду искать

Субботин был в жару и поэтому не страдал от голода, а вот Иванов и Мироненко давно съели последний сухарь.

С каждым днём Мироненко становился всё молчаливее и мрачнее…

— Всё что угодно! — услышал однажды ночью его шёпот Субботин. — Всё что угодно я готов принять! Но только не этот идиотский голод!

— Витя, ты что… — шептал ему в ответ Сергей. — Ты о хорошем думай. Держись! Вот выйдем к своим…

— Где они? Где они, свои? — зло всхлипнув, ответил Мироненко. — Вторую неделю идём, а фронта и не слышно. Где они? Что это такое?

— Это война! — сказал Сергей. — Это война! Мне отец говорил: «Война — противоестественное состояние человека!»

— А куда мы этого тащим? Куда?

— Что же, по-твоему, его бросить? Да ты что говоришь! Ты же сам потом от угрызений совести в петлю полезешь!

— Некогда будет совестью мучаться!

— Я тебя не держу! — сказал Сергей. — Я тебе не командир. Ты волен поступать, как хочешь. Но я раненого не брошу!

— Ты не командир? Ты всю жизнь командовал! — закричал Мироненко. — Вожатый вечный! Всю жизнь долдонил: «Надо, надо!..»

— Да брось ты, — сказал Сергей — Это уж так вышло, что я вожатым стал! А надо — действительно надо… Ты что, забыл, как мне в училище доставалось — я же самый дохлый в роте был… Да если хочешь знать, после войны… Я бы музыкантом стал…

— Ты — станешь! Ты как отбойный молоток!

— Нет, — сказал грустно Иванов. — Теперь трубе, извини за шутку, труба… зубов-то нет! Так что закончилась моя музыкальная история… Ты лучше поспи. И пусть тебе приснится королевский ужин…

Им повезло. Они наткнулись на избушку лесника. Лесник сказал, что фронт всего в двадцати километрах, да они и сами это видели по сполохам над лесом, по тому, как упорно шныряла вокруг немецкая полевая жандармерия.

— Двадцать километров! — мечтательно говорил, напившись молока и наевшись картошки, Мироненко. — Неужели только двадцать? Да на карачках проползём, а у своих завтра будем…

Лесник говорил, что здесь фронт не сплошной, пройти можно, и обещал показать дорогу через топь…

Но Сергей был невесел. Он перевязывал раненого и вдруг сказал:

— Ну-ко посмотри…

Мироненко, подавляя отвращение, глянул на культю.

— Да не сюда, — досадливо сказал Иванов. — Эта рана чистая. Ты вот куда гляди…

Вторая нога распухла, и ступня была похожа на студень — серая и холодная, с фиолетовым отливом…

— Узнаёшь? Она самая. Гангрена.

— Ты чего придумал? — со страхом прошептал Мироненко.